День собаки

Анна остановила машину у обочины. «Мы должны спасти ее!» — воскликнула она с той порывистостью, что присуща ей в минуты, когда она выходит из своего обычного оцепенения. Она тут же выскочила из машины — я и не пошевельнулась. Но мы обе — она снаружи, я внутри машины — искали глазами собаку. Та, однако, исчезла. Я открыла дверцу и крикнула Анне, что ничего тут не поделаешь. Так часто говорил Нико: «Ничего не поделаешь» или: «Так уж получилось». Мне кажется, до нашей свадьбы он так не говорил, иначе как объяснить то, что он не выстрелил в стоящего в двух шагах от него оленя? Он так говорил в конце своей жизни, когда рак лишил его сил. Помнится, он сказал это, когда не смог поднести стакан к губам, настолько ослаб. В тот день я увидела, как уходит его мужество, точно вода в сухую землю. И следа не остается. Тогда я присела рядом с ним, я умоляла его подумать о том источнике энергии, том нерушимом ядре, что живет в нем, в которое мы оба верили больше, чем в Бога или дьявола. По правде говоря, в последние годы мы верили только в этот сгусток жизни, а не в какого-то человека со всеми его долгами и эмоциональными проблемами, в нечто, чья чистая энергия бесконечно сложнее упрошенного деления на добро и зло. Жить по законам этого источника очень легко, ибо сразу же исключается само понятие вины. Но большинство людей приходят к этому лишь в конце жизни, если вообще приходят. Нам с Нико понадобилось лишь полжизни, без сомнения, из-за рака. И в этом смысле именно рак оказался связующей нас нитью, он сделал возможным абсурд, имя которому супружеская верность. Просто потому, что мы оба знали, что время, отведенное нам вместе, сочтено, и больше не пытались поддерживать любовь всеми теми жалкими способами, которыми изобилуют учебники по психологии семейной жизни. Болезнь сама взяла на себя эту задачу, именно она, управляя нашими действиями, расписанием, планами, избавила нас от безумной гонки навстречу увяданию и приступам счастья. Наша жизнь текла на таком мрачном фоне, поэтому единственное, что нам оставалось, — выбрать краски. Цветная жизнь — удавшаяся жизнь. Моя была окрашена цветом щек Нико после спокойно проведенной ночи, цветом обнадеживающих плакатов, которые я читала в коридоре больницы, ожидая окончания сеанса химиотерапии, цветом воспоминаний, когда я понимала, что болезнь прогрессирует, и чувствовала, что истекает отпущенное нам время. И вместе с тем прошлое становилось все красочней, и часто, когда меня охватывала тоска, я вспоминала об олене, которого мы пощадили, о его коронованной голове и сияющих на солнце боках. Я чувствовала, что становлюсь исключительной женщиной, не в смысле самоотречения, а, напротив, в смысле свободы, которую, несмотря на всю сложность ситуации, обрели мои суждения, память, рассудок. Долг сводился к несению обязанностей, наложенных медицинскими процедурами, и созданию видимости достоинства, которое оградило бы нас от посторонних: в некотором роде самой болезни было достаточно, чтобы привнести необходимое количество дисциплины и серьезности для достижения чистоты супружеских отношений. В остальном Нико предоставлял мне свободу: когда горевать, а когда радоваться, когда надеяться, а когда отчаиваться. У каждой эмоции был свой цвет, яркий не омраченный этой постоянной, навязанной, размеренной семейной жизнью, необходимостью сдерживать свои порывы.

Итак, я присела рядом с Нико, увидев, как его рука бессильно опустилась, он не смог взять протянутый мной стакан. Я сказала ему: «Нико, любимый, сосредоточься, думай о Ядре… Ты знаешь, оно живет в тебе, даже если ты больше не хочешь разговаривать… Дай мне знать, что ты еще веришь в него…» Я держала его за руку и ждала хотя бы легкого пожатия в знак того, что он еще верит в то, что поддерживало нас все эти месяцы болезни. Но ничего не произошло, его рука лежала мертвым грузом в моей ладони. И тут Нико заговорил тихим, усталым голосом, его медленные слова звучали убедительнее и отпечатывались в моем мозгу четче, чем речь политика. «Дорогая…. Когда человек уже не может сам… поднести стакан к губам… вера в Ядро… умирает». Проговорив это, он закрыл глаза. Потом снова открыл. Он смотрел не на меня. Казалось, он рассеянно разглядывал солнечные блики на занавесках, а может быть, в тот момент его мысль собиралась с силами, борясь с наваливающейся усталостью. Тогда-то он и сказал: «Ничего не поделаешь…» В ту ночь мне приснилось, что он стоит на одном берегу реки, а я — на другом. Я звала его со своего берега: «Нико!» Он смотрел на меня с тем же отрешенным выражением лица, с каким произнес накануне: «Ничего не поделаешь», его взгляд был устремлен куда-то сквозь меня, будто я была занавесом, отделявшим его от солнца.