День сомнения

— Дисграфии! Способный, живенький, активный — но не мог писать, письменно передавать мысли. С ошибками, без ошибок: не мог. И домашние условия наложились: рано без матери, отец запил, потом притащил мачеху — такую, знаете, фрукту… Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед. Я ведь двадцать лет кристально проработала на Кашмирке…

— Это которая для умственно отсталых? Подождите. Как же Акчура — с этой дис…

— Дисграфией.

— … графией мог стать писателем?

— Перелом, диалектический скачок, который, как я надеюсь, он обязательно опишет в своем новом произведении. Ой! Через пять же минуток к Ермаку Тимофеевичу! Тапки не забудьте вернуть — я их из Царскосельского дворца везла!

Триярский постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, дернул.

За дверью открылась глухая неоштукатуренная стена.

— Что за невоспитанность! — возмутилась сзади Изюмина. — Подождите смирненько, и вас пригласят.

Триярский захлопнул дверь и развернулся — Изюмина глядела на него с видом последнего дня Помпеи. Даже секретарша бросила свои шарики.

— Ариадна Ивановна, вам не кажется, что вы сейчас не в своей умственно-отсталой школе, а я не ваш ученик? Не кажется? А что я здесь уже полтора часа только и делаю, что смирненько жду — хотя это я нужен вашему шефу, а он мне сто лет не нужен…

— Руслан… извините, не в курсе насчет вашего отчества… — начала Изюмина.

— Мое отчество вас не касается. Идите и рисуйте ваши лозунги и не лезьте со своими советами.

— Руслан Георгиевич! — ударил в спину Триярскому металлический баритон.

По религиозным лицам Изюминой и секретарши можно было догадаться, кто его звал. Дверь распахнулась, никакой стены за ней уже не было: открывалась небольшая комнатка…

…настоящая, подлинная приемная Черноризного. С японским интерьером и завернутой в красное кимоно новой секретаршей, которая тут же спикировала перед Триярским на колени и принялась сдирать с него туфли.

Еще сильнее поразил интерьер, производивший непривычное для дуркентского глаза сияние. Свиток в углублении: иероглифы, цветы.

— Среди хризантем одряхлевшей бабочки закружилась тень…

— Сэйфу Эномото, восемнадцатый век, — произнес все тот же баритон. — Я рад, что вам понравилась моя приемная. Прошу в кабинет.

Перед Триярским стоял пожилой красавец с родимым пятном на щеке.

— А где же бабочка? — Триярский разглядывал свиток.

— Я тоже задавал себе такой вопрос … Один японский искусствовед объяснил, что после триумфа «Чио-Чио-Сан» — «Госпожи Бабочки» — многие японские мастера перестали изображать это насекомое… Точнее, изображали его с помощью пустоты. Видите это место — вот здесь обычно, по канону, изображали бабочку — а ее нет. Красноречивость пустоты…

— И я… только что подумал: пустота — это самый изощренный вид лабиринта.

— Да? Значит, не зря я вас продержал эти полтора часа, если у вас стали возникать такие мысли. Полтора часа должны были подготовить вас к беседе — я, поймите правильно, не хотел получать в собеседники этакого… Джеймса Бонда.

Вошли в кабинет.

— О-чо… Хаяку! — скомандовал Черноризный секретарше.

— М-м, не знал, что в нашем Дуркенте можно набрести на такие места… — от нахлынувшей роскоши Триярский чуть не задохнулся. Особенно поразил небольшой робот в виде японского монаха в позе лотоса.

— Жалкие остатки! Мы на грани разорения. Вы видели наши цеха.

— Руины.

— Руины! — обрадовался Черноризный. — Готов заявить это на самом высоком уровне: руины, руины и еще раз — руины. Запасы гелиотида истощены — да, да, хотя из этого, конечно, уже успели слепить Государственную Тайну…

— А вы, как зам. по безопасности, ее, стало быть, охраняете.

— Я охраняю оставшиеся крохи гелиотида. Хотя, скажете вы — охраняй не охраняй: контракт с японцами подписан, американцы… американцы без всякого контракта здесь как дома. И ведь как только назовешь им реальную цену, сразу вспоминают демократию и права человека… Уступишь немного в цене — ладно, говорят, с демократией можете пока не спешить, но чтобы такие-то права человека к завтрашнему дню — как штык. Снизишь еще цену — они еще пару прав сбавляют… В итоге — остатки (на любом уровне могу заявить: остатки) гелиотида идут за бесценок. Американцы, японцы… немцы вот приезжали. А ведь все — вся эта инфраструктура — русскими, русскими руками строилась!

Впорхнула кимоношная секретарша: чайничек, чашечки, печенья в виде гелиотидов.

— Спасибо, нет, — Триярский замахал, на случай, если секретарша окажется японкой.

— Да русская она, Мария. Четыре года в Японии на экономиста училась, вернулась: в одну фирму, в другую… Пришлось эту сакуру сюда пристроить — а то совсем бы зачахла… А от чая — зря отказываетесь. Так на чем я остановился?

— На русских руках.

Черноризный углубился в чай, потом поставил чашку, кивнул:

— Сколько здесь нашего брата полегло! Хоть вторую Медной горы хозяйку пиши. Да и сейчас: сорок процентов завода — русские; завод разорится, что с ними делать прикажете?

Безутешно погрыз печенье.

— Вы, Руслан, надеюсь, русский человек?