День сурка И.А.

— Угу, — отозвался тот, лихорадочно жуя спичку.

Из салона «таблетки» послышались девичьи стоны, громкость которых все нарастала вместе с амплитудой раскачивания салона. Водитель как ни в чем не бывало сидел на своем месте и отрешенно читал газету с портретами политиков на развороте. Судя по его лицу, ему было глубоко плевать на портреты и вообще на все, кроме спортивной колонки.

— Они там ебутся, что ли? — предположил мальчик под сиренью.

Сидящий рядом Геннадий врезал ему подзатыльника, не сильного, а так — для порядку.

— Ты чего материшься, шпана! — прикрикнул он строго. — Не ебутся, а трахаются! Повтори.

— Ебатрахаются, — скривился мальчик, сначала на всякий случай отодвинувшись.

— Товарищи! — возгласил с крыши Петр Алексеевич, одной рукой обнимая Ивана Афанасьевича, а другую простирая к толпе, стоящей внизу. — Товарищи! Соратники! Мы собрались здесь сегодня, чтобы выразить наш протест…

Дальнейших его слов не было слышно, потому что во двор, гудя сиреной и рыча двигателями въехали две машины: одна со спасателями, другая — с надписью «КАТО», несущая на себе огромный подъемный кран.

— А кран — то зачем? — синхронно удивились супруги Киреевы из тридцать четвертого.

— Снимать будут, наверно, — предположила Вероника Михайловна.

— Так уже снимают же, дура, — кивнул Геннадий на девушку с микрофоном, которая как раз пыталась взять интервью у лейтенанта Лиходеенко, но тот не давал.

— … погрязшие в коррупции чиновники, — прорезался сверху голос Петра Алексеевича. — А между тем, народ ведет нищенское существование и вынужден…

— А! — донесся девичий возглас из таблетки. — А! А — а–а! Еби, еби!

— Я же говорил — ебутся, — недовольно проворчал мальчик, косясь на Геннадия, и передразнил: трахаются, трахаются.

Тот смущенно крякнул и покачал головой.

— Ура, товарищи! — завершил свою речь старший дома и бурно зааплодировал.

Отпущенный им при этом Иван Афанасьевич зашипел от боли в ноге и рухнул вниз.

«Странно все как — то, — думал он, устремляясь к земле, влекомый и ускоряемый ее любвеобильной силой тяготения. — Как во сне. Может, я сплю?..»

Он хотел еще что — то подумать, но в этот момент ударился о грунт…

Он пришел в себя оттого, что на лоб ему упали первые, тепло — прозрачные капли дождя.

— Живой, — безразлично произнес мальчик под сиренью.

— Снял? — обратилась девушка — корреспондент к оператору.

— Ага, — довольно кивнул тот.

— Кто снял! — возмутился Геннадий. — Он же сам оттуда прыгнул. Десантура, епт!

Боль в груди была так сильна, что Иван Афанасьевич не мог ни вдохнуть ни выдохнуть и только разевал рот, как пресловутая щука, которую все подозревают в пении, меж тем, как она элементарно задыхается, как сейчас задыхался несчастный самоубийца. Наверняка, пара — тройка ребер были сломаны и требовали срочной госпитализации.

— Эй! — журналистка замахала руками Петру Алексеевичу, застывшему на крыше в позе, чем — то неуловимо напоминающей о его великом тезке. — Вы будете прыгать?

— Я? — поднял брови старший дома.

— Вы, вы, — подтвердила корреспондент.

— Я, как бы… — смутился Петр Алексеевич. — Вот, товарищ уже как бы… Мы делегировали товарища и…

— Так нам ждать? — поторопила девушка. — У нас еще монтаж…

— Я как бы… Нет! — лицо Петра Алексеевича вновь озарилось вдохновением. — Нет! Не дождетесь! Вы думаете, что безысходность, что те условия жизни, в которые нас поставили, заставят нас встать на краю. Но вы ошибаетесь! Никогда еще русский народ…

— Ясно, — деловито сказала девушка оператору. — Больше здесь ловить нечего. Едем.

Знала бы она, как она ошибалась! Ловить здесь, в мутной воде стихийного митинга, еще было чего — ловить не переловить!

Дверь «таблетки» приоткрылась, наружу выглянула немного растрепанная, раскрасневшаяся фельдшер. Она обвела томным взглядом гудящий стоглавый митинг, цепочку скучающих омоновцев, кучкующихся в стороне спасателей и, сплюнув густую и тягучую, как после кросса, слюну, снова скрылась в салоне.

Дождь набирал силу. Над митингом захлопали, раскрываясь шляпками странноватых, психоделически — разноцветных грибов, зонтики.

Медицинская сестра, встревоженная тем, что Иван Афанасьевич не встает и не подает признаков жизни, бросилась к нему, присела рядом, принялась ощупывать застонавшего от прикосновений самоубийцу.

— Ясно, — сказала она сурово через минуту. — Множественные переломы ребер.

— Не сдавайся, товарищ! — поддержал Петр Алексеевич, который уже спустился со своего недавнего возвышения и теперь суетился рядом. Иван Афанасьевич ответил ему благодарной мученической улыбкой посинелых губ.

— Наверх… — произнес он с усилием, морщась от боли. — Мне нужно наверх.

— Никаких верхов! — отрезала сестра. — Постельный режим!

— Я помогу! — вызвался старший дома. — Я отнесу его.

— Наверх пробиваются!.. — крикнул кто — то из толпы митингующих. — Все хотят наверх, любой ценой. А вот ты попробуй — ка внизу, каково это!

Стоявшие рядом одобрительно загудели — голос, видимо, попал не в бровь, а в глаз.

— Вы не поднимете его в одиночку, — монофонически усомнились супруги Киреевы в адрес Петра Алексеевича.