День Святого Никогда

Какое-то время он шел вдоль парковой стены, озадаченно глядя по сторонам и подмечая странности, среди которых были и необычайная для центра Столицы тишина, и весьма грязные тротуары, которых как минимум неделю не касалась метла дворника, и ухоженные, богатые, но какие-то совершенно нежилые дома… Чего-то еще, помимо людей и экипажей, не хватало на этой улице, и вскоре Феликс понял: возле домов не было почтовых ящиков. «Похоже на то, — подумал он, — что все жильцы съехали отсюда в одночасье, не озаботившись даже вывести мебель или продать дом».

От этого открытия ему сделалось не по себе, и он, все так же наобум, свернул в какой-то переулок, оказавшийся тупиковым. О возвращении не могло быть и речи; Феликс воровато огляделся, составил рядышком пару мусорных баков и перелез через стену, очутившись на другой, не менее странной улочке. Для ее описания больше всего подошло бы слово «убогая», и это было не то годами вызревавшее убожество, что выделяло ремесленные кварталы среди прочих районов Столицы; о нет, здесь трудно было бы найти остатки былой роскоши и мерзость запустения, присущее всем обедневшим домам; у Феликса сложилось впечатление, что здесь дома — коричневые, серые и бурые кирпичные коробки в четыре, а то и пять этажей, с плоскими, будто стол, крышами — изначально строились убогими, причем строились совсем недавно. Да и люди, изредка попадавшиеся навстречу Феликсу, были под стать домам: такие же серые, выцветшие и равнодушные. Не чувствовалось в них никакого, будь то удивленного или хотя бы уголовного интереса к странному прохожему; Феликса, при всей его чужеродности, здесь просто игнорировали, и он мимовольно ускорил шаги, прилагая определенные усилия, чтобы не втягивать голову в плечи.

Смеркалось; над крышами домов опалесцировало желто-латунное небо в охряных пятнах облаков. Одна серая улица сменилась другой, другая — третьей, а выйдя на четвертую, точно такую же, неотличимую от первой, раздолбанную мостовую, стиснутую стенами уродливых многоквартирных домов, Феликс решил, что заблудился. Он уже готов был спросить дорогу у кого-нибудь из серолицых людей в серых одеждах, но тут где-то совсем рядом, пугающе близко взревела сирена, и Феликс понял, куда его занесло.

«Надо же, — подумал он. — В двух шагах от ратуши. Совсем близко».

Убожество и серость пролетарских кварталов надвигались на Столицу такими темпами, что впору было опасаться, как бы саму ратушу заодно с оперным театром и Метрополитен-музеем не снесли и не построили бы на их месте еще пару таких вот кирпичных коробок тюремной планировки. Ненависть заводских рабочих к старинной архитектуре носила какой-то исступленно-истерический характер; когда после принятия Хартии Вольностей рабочим мануфактур позволили покинуть заводские бараки и отвели место для застройки в Нижнем Городе (благо, после зимних пожаров места там хватало!), рабочие тотчас возвели там точные копии своих бараков. Соседи их пороптали маленько по поводу уродливые строений, портящих местный колорит, а потом примолкли, и не без причины: весной заводские трубы образовали настоящий частокол в предместьях Столицы, а чем больше было заводов, тем больше рабочих требовали жилья в Нижнем Городе, наглядно демонстрируя всю скороспелость и противоречивость Хартии Вольностей и Фабричного Акта…

«Пролетариат… — попробовал на вкус незнакомое слово Феликс. — Вот что получается, когда чиновники пытаются угодить всем и сразу!»

Та странная пустая улочка, граничащая с городским парком, была предназначена к выселению: через пару недель от уютных, похожих на кукольные домиков не останется и фундаментов; а спустя месяц-другой кирпичные гробы приблизятся вплотную к площади Героев…

Однако сейчас было не время печалиться об облике Столице — сирена, услышанная Феликсом, отмечала конец рабочего дня, а значит, очень скоро у Феликса появится возможность свести личное знакомство со странной породой людей, называемой пролетариатом; однако, исходя из соображений личной безопасности, Феликс решил этой возможностью пренебречь.

Кэб, стоявший у дверей пивной, будто специально дожидался его.

— На улицу Лудильщиков, — попросил он, устало опускаясь на жесткое сиденье. Кучер щелкнул кнутом, и понурая кляча пегой масти потащила кэб вперед.

Феликс захлопнул дверцы, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Монотонный перестук колес усыпил его; когда он проснулся, было уже темно. Кэб стоял на месте, и судя по вялому похрапыванию лошади, стоял уже давно. Феликс протер глаза и выбрался наружу.

На фиолетовом небе мерцала россыпь бледных звезд. Воздух дышал ночной свежестью. Вокруг простирался пустырь, а на горизонте темнела громада неясных очертаний.

— Эй, мерзавец! — вкрадчиво позвал Феликс. — Ты куда меня привез, мерзавец?

Кучер сидел на козлах нахохлившись, как сова.

— Одолеет дорогу идущий, — сказал он важно. — Цель обрящет он в Храме. — Он указал кнутом в сторону мрачной громады и замер.