День творения

Длинный-предлинный провод от столба к столбу протянулся на тысячи километров, и вот у одного конца этого провода с трубкой в руках сидел директор, и у другого конца – тоже с трубкой в руках тоже директор.

«Вы рекомендовали его к печам, – говорил один директор. – Вы сказали, что на серьезную научную работу он уже не способен».

«Я не кривил душой, уверяю вас, – отвечал другой директор. – Разве вы не убедились сами, что плановой работой он заниматься не умеет? И когда вы сказали, что у вас вакансия начальника опытного цеха…» «К своим печам вы его не подпускали», – упрекал первый директор, вернее, это был второй, у которого Верещагин работал теперь, то есть Пеликан, а первым был тот, который к печам не подпускал.

«Разумеется, – соглашался не подпускавший к печам. – Я боялся, что он взорвет мне институт».

«Значит, вы решили чужими руками? Вы знали, что Верещагин не удержится…»

«Уверяю вас, лишь гипотетически. Печи – это верещагинский пунктик с давних пор. Когда-нибудь он должен был сделать это».

«Вы пристроили его к моим печам…»

«И в результате – прошу вас принять мои искренние поздравления с выдающимся научным результатом, достигнутым в стенах вашего института».

«Благодарю. Вы уверены, что Кристалл он сделал?»

«Безусловно. Верещагин из тех людей, которые в конце концов обязательно что-то делают».

«Значит, вы бы ему поверили?»

«Конечно, Верещагин, извините, не псих и не лжец».

«Но Кристалла нет!»

«Верещагин из тех людей, которые, ставя в конце фразы точку, обязательно протыкают бумагу».

«Почему вы так верите в Верещагина?»

«Не забывайте, Верещагин лучший ученик Красильникова. Позвоните Красильникову, он объяснит вам убедительнее».

208

Между прочим, уже потом, когда наплодили детей, он прозрел.

Жена очень обрадовалась, а сынки и дочки запрыгали от восторга и забили в ладошки.

И стали они жить-поживать и добра наживать.

Если уж делать хороший конец, то по всем правилам.

209

«Не говорите мне о Верещагине, – сердито сказал Красильников. – Когда я слышу эту фамилию, у меня от обиды начинают дрожать губы».

«Профессор, я нуждаюсь в вашем совете. Скажите, я должен поверить Верещагину?»

«Я мог бы назвать Верещагина бездельником и болтуном…»

«Это ваше мнение?»

«Конечно. Он обещал достать мне самосветящуюся пуговицу. Где она?»

«Я вас понимаю, профессор… Но сейчас речь о другом…»

«О Кристалле? Мне уже сообщили. Я бы его поздравил, но мешает обида. Знаете, сколько я жду? Двадцать пять лет! Я жду уже четверть века. Занятой человек не может столько ждать!»

«Значит, вы слышали о Кристалле? Ну и как?»

«Он мог бы создать его на десять лет раньше, не знаю, что ему помешало. Он и пуговицу давно достал бы, если б был чуточку собранней. Мой медведь уже четверть века живет с одним глазом, хотя не меньше нас с вами хочет видеть мир стереоскопически. Пожалуйста, напомните Верещагину».

«Обязательно. Значит, вы верите в него? Но ведь Кристалла нет!»

«Когда Верещагин дописывает фразу, он обязательно ставит в конце кляксу. Такой он человек. Пусть это вас не смущает».

…«О господи! – сказал директор, положив трубку. – Что за наказание – общаться с людьми!»

210

«Ну, племянница, – сказал дядя Валя, – вижу, проходит. Книжки читаешь, вчера, как телевизор глядела, слышал, засмеялась в одном месте. Проходит, значит, болезнь твоя?»

«Проходит», – сказала Тина.

«Мне, правда, кинокомедия та не понравилась, – сказал дядя Валя, – но у меня другой взгляд, так и положено, ты молодая совсем, тебе хиханьки да хаханьки легко даются. А? – он ткнул Тину желтым пальцем в бок. – Легко, а? – и снова ткнул. – Ха-ха!»

«Ха!» – сказала Тина.

«Легко! – весело закричал дядя Валя. – Легко! Легко!» – и ткнул три раза подряд.

«Ха, ха, ха!» – сказала Тина.

Дядя Валя ткнул еще.

«Ха!»

Еще ткнул.

«Ха, ха, ха!»

«Вот видишь, – сказал дядя Валя. – Любовные переживания с вашего женского пола как с гуся вода».

«Ах-ха-ха! – закричала Тина. – Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха».

Строчка кончилась.

211

«Садись, – сказал директор. – Садись, Верещагин, садись. Садись, садись, садись. Пусть с меня снимут голову, пусть меня посадят на кол – пусть, я согласен, попробуем еще. Это большое счастье, если меня просто снимут, если назовут авантюристом и вышвырнут вон – это счастье. А то ведь скажут: повредился в уме, сумасшедший, и не ошибутся. Будем сидеть с тобой в одной палате. Будем лежать на соседних койках. Ты любишь у окна или подальше?»