День творения

Таким образом, никаких особых сердечных чувств к девушке Бэлле Верещагин поначалу не испытывал и не ждал их в дальнейшем тоже: горизонт его души не был отягощен грозовой любовной тучей. Вьюжный зимний вечер, кинотеатрик, короткое летнее платьице на сцене, сам он, запорошенный, промерзший, одинокий – все это как-то забылось; уже со второй или с третьей встречи Верещагин считал, что с девушкой Бэллой его познакомил убежавший потом к троллейбусу приятель, одним словом, ничего возвышенного в чувствах Верещагина не осталось, и, когда в назначенный час у его двери раздавался звонок, он испытывал лишь легкое приятное волнение оттого, что кто-то принес к нему свое тело и душу. Он так и говорил себе, почти вслух, идя открывать дверь: «Кто-то принес себя ко мне», хотя прекрасно знал – кто. И вообще он ошибался глупейшим образом: женщина никогда не приносит себя, она приходит взять. Незнание этого простого биологического закона привело со временем к тому, что Верещагин понастроил уйму несусветнейших иллюзий, под развалинами которых впоследствии долго корчился.

Встречаясь, они, конечно, уже не только слушали магнитофон японской фирмы «Сони», их отношения постепенно становились все интимней и интимней. Однажды девушка Бэлла, оттолкнув Верещагина, задыхаясь, проговорила, что нет, нет, ничего такого между ними быть не может, что она согласна дружить с Верещагиным, дружить, и только, в ответ на что Верещагин взял да процитировал слова Чернышевского насчет того, что между мужчиной и женщиной – если не наличествует фактор взаимного физического отвращения, – не может быть дружбы как таковой; девушку Бэллу страшно поразило выражение «как таковой», и, удивившись, она сдалась. Девушки вообще сдаются только от удивления, это знают все донжуаны, даже глупейшие из них. А Верещагин не знал, он просто так произнес «как таковой», он на эти слова особо не рассчитывал и даже не понял их решающей роли в случившемся, тем более что, сдавшись, Бэлла не испытывала тех физических мучений, которыми расплачивается большинство девушек за первую любовь, на основании чего Верещагин сделал вывод, что предыдущие увлечения Бэллы тоже не ограничивались вздохами на скамейке и прогулками при луне.

Ему бы удовлетвориться этим обоснованным предположением и не проявлять интереса к несущественным арифметическим подробностям. Но, будучи человеком научного склада, он решил хоть с мало-мальски терпимой достоверностью определить свое место в ряду победителей: зная только то, что не первый, он с равным успехом мог считать себя как и вторым, так и десятым. И даже двадцатым.

Этот вопрос: второй или десятый, он задал девушке Бэлле без особого, впрочем, волнения: просто ему было любопытно. Так полководец, овладев после длительной осады городом и обнаружив на его территории следы давних разрушений, спрашивает у какого-нибудь старожила: «А что, братец, много ли раз брали эту крепость до меня?»

Девушка Бэлла вопросом смутилась, помедлив, ответила, что нет, не второй и не десятый Верещагин, а первый – при этих словах она сильно покраснела и потупила взор: так ведут себя лгущие люди, заранее знающие, что им не поверят. Но и человек, говорящий чистейшую правду, ведет себя так же, если знает, что ему не поверят.

Верещагин в свое первенство и не поверил. Но решил, что раз Бэлла откровенничать не хочет, то и не надо, хотя, впрочем, – так вдруг подумал Верещагин – иногда бывает, что девушки обходятся без предварительных мучений, о таких случаях можно прочитать в соответствующей литературе, – они редкие, маловероятные, но бывает же… ну да бог с ним, с этим делом, – так тут подумал Верещагин, – нечего гадать, глупости все иго. Он кивнул в ответ на Бэллино заявление насчет его приоритета, усмехнулся и с легкой душой включил магнитофон – чудесная музыка полилась: в последнее время ленты со своими любимыми песнями он крутил даже в присутствии Бэллы, демонстрируя таким образом большое к ней доверие.