День впереди, день позади

— Такая жись, хоть в гроб ложись! Корову пасти запрещают! — Отец сплевывает в сторону. А дядя Миша толкает его кулаком в плечо:

— Ничево-о! Не на тех нарвались!

Кольке весело. За столом уже сидят. Тетка Анна подает ему сразу две каральки, и он бежит на ограду, угощает дяди Мишиного Верного. Кобель гремит цепью и тянется к Колькиным рукам, Колька прячет их за спину, качает головой и говорит:

— Я сам как следует не попробовал!..

И опять отламывает от сдобного хлебца кусочек и бросает собаке…

В углу, возле сарая, стоит передок телеги с потрескавшимися деревянными колесами без ободов. Колька садится на передок и гудит — едет на машине. Потом он выходит за ограду — на лавочку.

Из открытой створки дома несутся веселые голоса.

Темнеет. В густом синем небе плывут фиолетовые облака. Где-то рядом протяжно мычит заблудившаяся корова. В ближнем проулке кричат ребятишки: «Ага, Витенька, я тебя задела!» — канючит девчоночий голосок. «А вот и не задела! А вот и не задела!» — отвечает ей Витька. Играют в догонялки.

За штакетником палисадника слышатся топающие шаги. Сквозь сирень не видно, кто идет. Из-за угла палисадника выворачивает к воротам мужик, и Колька сжимается — это дядя Аркаша Безуглов. Увидев его, бригадир останавливается, хочет повернуть обратно, но передумывает.

— Отец тут?

— Ту-ут…

В избе громко сдвигается стол, что-то падает, взвизгивают женщины.

— A-а! Явился! — Голос отца за спиной из створки так резок, что Колька вздрагивает. — Заходи-заходи! Чё у ворот мнешься?! Заходи, ну-ко! Я те тут объясню, на какой я земле живу!

Безуглов молча поворачивает за палисадник. Отец, еще сильнее высунувшись из створки, кричит ему сквозь кусты:

— Я на своей земле живу! На своей!! Запомни это! Ты! Безуглов!

— Задний ход! — Дядя Миша тянет отца за плечи. — Мы с им завтра разберемся!..

Колька вскакивает, бежит в избу, припадает к матери:

— Пошли домой!

Мать гладит его по голове.

— Погоди, сынок, погоди. Вот посидим ишшо немного и пойдем. Ты ись хошь?.. — Колька мотает головой. — Ну, ложись вон тогда на койку, полежи…

Колька ложится и утопает в подушке.

— Давай споем! — громко басит дядя Михаил.

— Вот это дело! Давай! Какую! — кричат все в голос.

И опять всех перекрывает густой дяди Мишин бас:

— Иван! Заводи нашу!

Отец смотрит в стол и вдруг высоко затягивает:

В воскресе-енье мать-стару-ушка
К воротам тюрьмы пришла-а…

Все подхватывают:

И в платке родному сы-ыну-у
Пе-ре-да-чу принесла-а.
Передайте хлеб сыно-очку,
А то люди говоря-ат,
Што в тюрьме-то заключе-онных
Сильно с голоду моря-ат.
Ей привратник отвеча-ает:
«Твой сыночек осужден,
Прошлой ночью в час рассветный
На спокой отправлен он…»

Отец бьет кулаком по столу.

— Расстреляли!! — Он роняет голову, проводит рукой по глазам. И снова встряхивает волосами:

По-верну-улась мать-стару-ушка,
От ворот тюрьмы пошла-а.
И никто про то не зна-ает,
Што в душе она несла…

Глаза у Кольки закрыты, ему видится: строй белогвардейцев с хмурыми лицами поднимает по команде винтовки и целится в босоногого человека в белой рубахе, с руками назад, человек дергается грудью вперед и плюет, стволы винтовок тоже дергаются, человек изгибается, но не падает, и опять дергаются стволы — совсем так, как в кино…

В вос-кре-сень-е мать-стару…

Высота

Сперва запокалывало, защемило сердце, потом вспухла в груди жгучая волна боли, поднялась в голову, затуманила на мгновение ум и стала опускаться, уползать в поясницу, в живот, растекаться по всему телу.

Иван Федорович замер, будто прислушался, и как вдавил в землю лопату, так и сполз по ней, осел на колени, сжал немеющими руками, чтобы не упасть совсем, гладкий черенок, положил на сгиб локтя голову. Сморщился, простонал. И вспомнилось, что вот так же вот скользил он ладонями по цевью винтовки, оседая тогда у подножия высоты, возле яблони с покалеченной осколком отвилкой-культей…

«Лечь бы…» — Он повел устало глазами, как бы заново увидел комья свежей копанины перед собой и осторожно неглубоко вздохнул. Земля была еще сырая. Иван Федорович кое-как поднялся с колен, добрел, опираясь на лопату, до скамейки и столика под сливой, любимого их с Марией места самоварничанья, и грузно сел, привалился лопатками к спинке.

«Тяжелый-то какой сразу стал», — подумал о себе, как о постороннем, Иван Федорович. И невольно отметил: до чего нежен нынче розовый яблоневый цвет.

— И копать-то осталось всего ничего, — пробормотал он и удивился: нижнюю челюсть будто сводило, язык не слушался.