День закрытых дверей

Ей еще очень больно, но она все равно садится на койке, натягивая трубки, по которым в ее тело поступают лекарства, и простирает руки к своему сыну.

Когда она склоняется над Максом, слезы капают на щечки малыша, и Ви касается его лица и шепчет:

– Мамочка здесь, сынок. Мамочка здесь.

Я прокручивал эту сцену в голове, и с каждым разом она становилась более эмоциональной.

Более трогательной.

Вайолет счастлива.

Медсестры плачут.

Даже суровый доктор пускает слезу.

Мать и дитя, наконец-то, вместе, на пути к полному выздоровлению.

Но сколько бы раз я ни проигрывал ситуацию в уме, ничего не менялось.

Я не мог ее прочувствовать.

Мне хотелось только добраться до склада.

Обратно к Лютеру.

И ко всем тем замечательным вещам, которые я мог с ним вытворять.

* * *

В тот раз, на второй день, во мне что-то переключилось. Гнев и власть продолжали доставлять удовольствие, но теперь это ощущение стало неодолимым. Оно приобрело характер совершенной зависимости, похожей на одержимость.

Я радовался, слыша его крики.

Меня тешил вид крови, текущей по дереву и кипящей на электродах.

И в том, что я делал, больше не было ярости, только печаль.

Она проникла в меня и теперь росла, наполняя легкие, как глубокий глоток кислорода, и я знал, в чем дело.

В одном простом факте.

Наверняка все идет к концу.

Лютер скоро истечет кровью, изойдет криком и умрет.

* * *

Через сорок восемь часов в разгар попыток вернуть Кайта в сознание я упал в обморок, держа в руке пакетик с нюхательной солью…

Очнулся я на бетонном полу, без всякого представления о том, сколько провалялся в беспамятстве.

Сел, зевнул, с трудом поднялся на ноги.

Лютер все еще был без сознания.

Стоя над ним и глядя на то, что сделал, я старался отыскать внутри себя хоть какие-нибудь чувства.

На какой-то миг мне показалось, что он умер, и это вызвало лишь легкое сожаление – я больше не услышу его громкого крика.

Он, как солнечный свет, вызывал у меня сильные эмоции.

Нечто противоположное пустоте.

Я уже воображал, как мне их будет не хватать.

Хотелось расшевелить его, но я выбился из сил.

Оставив Лютера спать, я побрел по складу, пока не наткнулся на некое подобие спального места – заднее сиденье фургона или микроавтобуса, до сих пор упакованное в пленку.

Я свернулся на подушках и закрыл глаза.

Засыпая, я размышлял, кем стал.

Мы с Орсоном снова в его домике в пустыне, только теперь все иначе. Мы одни. Так близки, что нам даже разговаривать не надо. Каждое слово, каждое чувство передаются мысленно.

Мы идем через пустыню на закате; вокруг ни звука, только красноватый каменистый грунт хрустит под ботинками. Разговор веду я – вернее, произношу мысленный монолог. Говорю, что наконец понял, что мне жаль. Все, через что он меня провел, Орсон сделал из любви ко мне. Теперь я это знаю. Он постиг меня раньше, чем я – сам себя. Пытался показать мне это, но я швырял все доказательства обратно, ему в лицо.

Наконец мы забираемся на вершину пологого подъема, и вокруг нас расстилается пустыня – в любую сторону видно на пятьдесят миль.

Теплый вечер, солнце уже коснулось горизонта и ласкает наши лица.

«Я люблю тебя, брат», – говорю я, но, когда поворачиваюсь к нему, обнаруживаю, что остался один.

Очнулся я внезапно, весь в холодном поту, и рывком сел на сиденьях; в глазах стояли слезы, нога горела огнем; я осознавал, что брат только привиделся мне. С того лета в Пустоши, восемь лет назад, Орсон часто преследовал меня во сне, но впервые я проснулся с чувством, что мне его не хватает.

* * *

Лютер пришел в себя. Я слышал, как он стонет на другом краю склада.

Я едва мог идти; правая нога одеревенела, стала горячей, изорванная плоть начала покрываться струпьями.

Дохромав до Лютера, распростертого в каталке, я заметил, что он выглядел лучше, чем я ожидал. Я терзал его, но не ломал костей, не наносил смертельно опасных колотых ран. Больше всего я боялся преждевременно потерять его.

– Никогда не угадаешь, кто мне приснился, – сказал я.

– Кто?

– Орсон.

Он сумел слабо улыбнуться.

– Ему наверняка понравилось бы.

– Знаю, – ответил я. – И это меня заботит. Как думаешь, ты сможешь встать?

– Ты даже не приблизился к тому, чтобы причинить мне боль.