День жаворонка

Слезали проворно чужие какие-то женщины — кто с багажом, кто налегке (инспектора ли какие, гости, может, за семь верст киселя хлебать пожаловали). А мамы не было. Первые дни волновался, потом поостыл: будь как будет.

Но вот на седьмой день, как всегда, остановился поезд, открыли ворота, Юрка ринулся вместо со всеми. И сразу почти налетел на нее. Она уже успела сойти и стояла, опираясь на палку, рядом с чемоданом. Она была в аккуратной шинельке, стриженые волосы, наполовину седые, качались на ветру. Только лицо резкое, острое, чужое.

— Мама! — позвал он тихо, и она в этом шуме услышала, обернулась, обняла. Он стал выше.

От нее пахло резко — лекарствами — и приторно — болезнью. Юрка боялся разомкнуть руки — тогда ведь надо говорить. Это была чужая женщина, совсем чужая, и в нем не дрогнуло ничего. Да и она не заплакала, не улыбнулась, точно застыла вся.

Потом опустила руки, отстранила Юрку, оглядела:

— Большой совсем. И я-то уж тебе ни к чему. Как мама?

— Получше. Вас вот ждет, переполошилась вся.

И он поднял чемодан, а она, держась за его плечо и опираясь на палку, захромала рядом.

— В ногу ранение?

— В ногу. Чуть не отрезали. Загноилась рана. Много чего было.

Она говорила нехотя, без тепла. Она была еще не тут.

Доковыляли до дороги, Юрка поднял руку, и первая же машина остановилась. Он был так рад, что старый шофер подтянул маму в кабину, усадил.

— А мой вот сынок не вернулся.

— Может, тоже где в госпитале, — впервые светло поглядела мама. — Много, ох, много еще кто мучается.

Юрка закинул в кузов чемодан, взобрался сам, и поехали. А он думал о том, о безногом. И о маме. И о другом каком-то солдате, незнакомом, который идет к себе домой через чужие земли.

Шел солдат через чужие земли к себе домой. А дома у него нет. Все погибли родные. И для себя ему жить — тяжело с собой. И рана болит. А для кого ему жить, не помереть, — так и не для кого.

Машина бежала по дороге через картофельные поля, кругом широко стояло небо, а тоска держала сердце, затмевала все, не давала видеть красоту. Вот горя сколько вокруг, а как помочь? Что сделать для этой бабы, которая ушла было от беды, а потом рванулась к ней, не пожалев себя, детишек, горе другого человека, который, может, пил да поколачивал ее, поставила выше своего… Что сделать для этого шофера, для мамы…

— Слезай, сынок, приехали!

Юрка отер глаза, выпрыгнул, держа в руке чемодан. Грузовик стоял возле их дома. А на крылечке, теребя беленький накрахмаленный (выходной) платок, теплилась, как свеча, колыхалась, тянулась им навстречу бабушка.

Юрка с шофером на руках вынесли маму из кабины.

Бабушка мелко засеменила по ступенькам, причитая; странные были и такие не похожие на нее слова, и она была точно бы другая…

— Красавица наша… звездочка… зоренька теплая…

Они обнялись и заплакали обе, а старик стоял возле своей машины, и глядел на них, и тоже плакал. И Юрка просил кого-то, — может, судьбу: пусть вернется его сын, какой-никакой, пусть вернется! Пусть та женщина в черном платке не загинет в нищете и горе, пусть воздастся ей за доброту, которая победила все же!

Юрка тряхнул головой, взбежал по ступенькам (мама с бабушкой уже были в горнице), потом вернулся к шоферу:

— Пойдемте к нам. Ладно? Как вроде к себе. Пойдемте.

И вошли вместе.

Да она не так уж и изменилась-то, мама!

Да она и смеяться-то может!

И голос-то у нее хорош, и зубы белы.

— Мы с бабушкой, мам, об вас заботиться будем. Верно, бабушка?

— А как же, а как же!

В комнату через окна и дверь заглядывали соседки.

* * *

Уже целый год Виталий не ходил в школу.

— Ну и как? Нравится? — допытывал Юрка.

— Еще два года — и техник-лесовод.

…мерная вилка…

…гониометр…

…буссоль…

— Интересно?

— …Экономика лесного хозяйства, лесоводство… Да, очень. Это вообще, Юрка, все здорово.

— Что именно?

К тому времени они привыкли видеться часто. Но всегда — по случайному совпадению путей, без сговора. Дружба шла к ним на ощупь.

На этот раз вело их в лес, коричневый, уже почти облетевший, но еще теплый, сухой. Постояли возле дуба, с которого когда-то Виталий прыгал.

— Гляди, зеленый еще, — подивился Юрка.

— А знаешь почему?

— Ну?

— Из-за листьев. Так они устроены, что слабо испаряют воду, слабее, чем у других деревьев. А значит, и питательные соки поступают медленнее. И поэтому все в дубе замедленно — и рост (ведь дуб растет дольше всех), и весной-то он никак листья не развернет, и осенью никак их не скинет.

— Как я! — засмеялся Юрка.

— Ты все к себе примеряешь?

— Нет, Виталий, точно, я туговатый какой-то. Во что упрусь… клещами тащи! Вот что мне эта живопись, а? Я режиссером буду. В кино. А начал — и не оторвусь. Сколько красок извел. Но все же вышло кое-что. Вот с той осы начало получаться. Я, знаешь, чудную штуку заметил. Сказать?

— Давай.

— Только не смейся. Ты мне везение приневолил.

Виталий промолчал неловко и счастливо. Не мог, никогда не мог он уловить Юркиных ходов.

Юрка тоже чуть смутился. Поднял с земли лист того самого дуба. На гладкой его поверхности красовался орешек, похожий на подрумяненное яблочко.

— А про это знаешь? — спросил Юрка.

— Знаю.

— Ну?

— Орехотворки.

— Кто-кто?