Денарий кесаря

В Иерусалим я приехал верхом, а возвращался пешком в окружении вооруженных легионеров. Мне не стали связывать руки за спиной – так неудобно шагать; скрутили их спереди, захлестнув концы ремней вокруг пояса. На привалах ремень за спиной распускали, чтоб я мог взять кубок с водой или кусок хлеба. Солдаты любят посмеяться над пленными, но меня не трогали. Я ловил на себе удивленные взгляды. Легионеры не понимали моего поступка, я сам не мог его объяснить. Чувство вины перед отцом, но еще более перед Валерией мучило меня. Она мечтала стать женой сенатора… Что я скажу ей при встрече? И будет ли встреча? Если даже Грат позволит нам увидеться, захочет ли Валерия? Я не подозревал тогда, что чаша моих страданий не испита даже наполовину, и, чем далее, тем горше будет это питье…

Мы подходили к Кесарии, когда прискакал вестник. Я видел, как он что-то торопливо сказал Пилату, прокуратор хлестнул коня и помчался в город. Следом устремились отец и сирийская ала. Остальные узнали о трагедии позже. Грат последовал совету отца и подверг пытке рабыню. Что Диана сказала ему, неизвестно – Грат бил ее без свидетелей. Но что-то рабыня все же сказала. Грат заколол Диану "пугио", широким армейским кинжалом, и пошел к жене. Никто не слышал, о чем они говорили. Очевидно, что Валерия не испугалась разъяренного мужа с кинжалом, не просила его о прощении – удар клинка пришелся ей прямо в сердце. Убив жену, Грат, наверное, спохватился и понял, что его ждет. Не думаю, что им руководило раскаяние, не хочу так думать. Грат не смог бы оправдаться в суде, а суд его ждал скорый и беспощадный. Ревнивец сам вынес себе приговор и сам привел его в исполнение – перерезал артерию на шее…

Эта трагедия потрясла Кесарию: о ней говорили все, в том числе и солдаты, охранявшие меня в тюрьме. Стражи не знали причин тройного убийства, но сходились во мнении, что трибуном овладело безумие. Я причину знал, но молчал. Мне не хотелось говорить. Я лежал на жесткой каменной скамье камеры и умирал, вернее, хотел умереть. У меня не было ножа, чтоб перерезать вены, в камере не было крючка, что зацепить ремень от сандалий и удушить себя, а разбить голову о стену я не догадался. В юности мы мечтаем о смерти, в старости – страшимся ее… Когда за мной пришли, чтоб вести на суд, я встал охотно: суд обещал исполнить мое желание. Оставалось надеяться, что быстро.

В зале, куда мне привели, были только Пилат с отцом и вольноотпущенник с пергаментом, на котором тот тиронскими скорописными знаками записывал сказанное. Пилат выглядел усталым, его траурная одежда – помятой, меня он встретил сердитым взглядом. Иного я и не ждал.

– Марк Корнелий Назон Руф, – без обиняков начал прокуратор, – обвиняется в самовольном освобождении преступника, уличенного в изготовлении фальшивых денариев. Признаешь обвинение?

– Да! – подтвердил я.

– Это твой сын, префект! – повернулся Пилат к отцу. – Тебе решать!

– Он не мой сын! – холодно произнес отец.

Пилат недоуменно смотрел на сенатора. Отец достал из складок тоги маленький свиток и протянул его прокуратору. Пилат развернул.

– Луций Корнелий Назон Руф, сенатор и префект, объявляет об "эманципацио" своему сыну Марку… – прочел прокуратор и бросил свиток на стол. – Документ оформлен по правилам и является действительным, – продиктовал он писцу. – Таким образом сенатор не имеет возможности судить виновного семейным судом и передает его в руки прокуратора… Зря! – сердито сказал Пилат, делая знак вольноотпущеннику не записывать. – Приговорил бы мальчишку к двадцати палкам, я бы согласился. Теперь придется его казнить. А может и не придется… – Пилат хмыкнул. – Каждый римский гражданин имеет право на суд консула. Если Марк потребует, повезем в Рим. Неизвестно, как решит консул. В Риме любят золото… Ты на это рассчитывал?

Сенатор не ответил. Я стоял потрясенный. Как не велика была моя вина перед отцом, я не ждал "эманципацио". Мне действительно незачем было жить.

– Марк Корнелий Назон Руф! – повернулся ко мне Пилат, делая знак писцу. – Как прокуратор провинции, на территории которой совершено преступление, приговариваю тебя к смерти. Напоминаю, ты имеешь право на суд консула. Требуешь его?

– Нет!

Пилат изумленно уставился на меня.

– Ты отказываешься?

– Да!

Пилат покачал головой и дал знак страже. Вечером меня отвели в амфитеатр. Я шел по главной улице Кесарии в сопровождении солдат, и встречные прохожие с любопытством глядели на меня. Меня это не задевало. В Риме любят казнить преступников в амфитеатрах, Пилат решил не отставать от столицы. Я только недоумевал, почему меня отвели к месту казни заранее. Похоже, не понимал этого и распорядитель амфитеатра, которому центурион вручил предписание.

– Зачем это? – удивился распорядитель, развернув папирус.

– Прокуратор велел! – грозно отчеканил центурион, и распорядитель молча поклонился.