Деньги

— Ой, боюсь, боюсь, — отозвался я.

По части запугивания этому типу ничего не светило. Тоже мне, страшилу нашли.

— До скорой встречи, — буркнул он и направился прочь по коридору, бренча ключами в кармане.

Взбодренный, я вернулся в квартиру.

— Он ушел, — провозгласил я, распахнув дверь ванной.

…Ах, порнография! Эйлин взгромоздилась на умывальник, совершенно голая. Нет, в белых трусиках. Нет, все-таки голая: молочно-белый контур — это призрак бикини. Сколько трудов-то (вдруг подумал я) ради натурализма — но, с другой стороны, чего стоит плясуньям притворяться марионетками?.. В резком белом свете ноги ее болтались на плечах у Алека, который обернулся ко мне с выражением досады и натуги. Эйлин тоже повернула голову. Взгляд ее был тусклый и фокусировался с явной неохотой — будто перед зеркалом, и заведомо без шансов обрадоваться тому, что там увидишь. Но самое странное — это был ее рот. Вот, значит, и трусики. Кружевная окантовка пенилась в углах губ, словно мятый букет.

Чек я оставил на кровати. Уже подходя к лестнице, я услышал на удивление ясный и ритмичный звук — поддакивающие всхлипы, судорожные вздохи ребенка перед чихом — и решил, что это Эйлин выплюнула кляп.

Толстый Пол нагнулся, отодвинул тяжелые черные засовы. И вот в «Шекспир» заходит Дорис Артур, гадая, на кого обратить свою благодарную улыбку. Но Толстый Пол втягивал голову в плечи, как все привратники ада, как все адские вышибалы… Филдинг Гудни сказал мне, что Дорис — «гений феминизма». Я думал, это он так насчет постельного таланта прикалывается, но теперь у меня возникли сомнения. Я хлебнул пива и приложился к скотчу, ничем себя не выдавая в слепящем сумраке. В конце концов, за плечами у Дорис университетское образование, Гарвард. Так что сориентируется как-нибудь. Вообще-то, я терпеть не могу тех, у кого за плечами университетское образование. Ненавижу всю эту публику с их учеными степенями, дипломами и похвальными грамотами, именными стипендиями и стенографией. И вы меня тоже терпеть не можете, точно? Правда, правда. Потому что я из новых людей, у нас есть деньги, но распоряжаемся мы ими на редкость бездарно. Но что я говорю: а разве нам давали шанс, по большому счету? Вы-то, может, думали, что давали — но ничего подобного. Давали нам только деньги.

После чего с чистой совестью посылали на три буквы… Что до феминизма вообще говоря, тут я солидарен с каким-нибудь мафиозным крестным отцом: глыбина, матерый человечище, с места не сдвинешь, решает разобраться наконец с досадными помехами, угрожающими всему семейному делу, и призывает под светлые очи бабье, и говорит им: ну что, равноправия захотелось? А чего так долго молчали? Мы-то думали, вас все устраивает. Молчали, молчали миллион лет или сколько там, а теперь приспичило? Впрочем, я человек покладистый. Значится, так: в какое-то ближайшее время у нас должна открыться концессия где-то в пригороде. Если ничего не обломится, и если будете хорошо себя вести, та, кто его знает, может…

— Джон Сам?

Она чуть покачивалась на носках и неуверенно меня разглядывала. Девицы, какими бы ни были они мужеподобными и агрессивными, никогда не утратят этой манеры — уязвимого упования. По крайней мере, хотелось бы надеяться. На Дорис были просторные «хабешные» брюки и летная куртка, вся в заплатах: страховка от изнасилования, аналог газового баллончика. Это не помогало. Вот уж ее, сказал я себе, вот уж ее как раз имело бы полный смысл изнасиловать. С хорошим адвокатом отделаюсь парой лет. В тюряге нынче жизнь вполне сносная. Пинг-понг, телевизор, одноместные камеры.

— Садитесь, Дорис, — предложил я, ничем не выдавая волнения. — Пиво будете? Пол!

— Нет — просто воду.

— Минералку, или из-под крана сойдет?

— Сойдет, вполне.