Деньги: Записка самоубийцы (Money: A Suicide Note)

– Прости, конечно, Проныра, – сказал он, наливая себе кофе из кофейника на складном столике, – но это просто выдает твою неопытность. Кофе, кстати, хочешь? Наливай. Контракты уже подписаны. Если кто-нибудь закочевряжится, то будет платить неустойку. Им надо с самого начала показать, кто здесь хозяин. Джон, да ты сам хотел реализма. Почему я, черт побери, и вписался в проект.

– Это не реализм. Это… это вандализм.

– Проныра, неужели ты сам не понимаешь, что мы затеяли? Это будет единственный фильм года, десятилетия, эпохи, который покажет доподлинное безумие кинематографа, обнаженность актеров, покажет, что происходит с…

– Тогда без меня. Я так работать не могу. Серьезно говорю: Дорис нужно послать подальше. Эта сучка совсем сбрендила, или саботажница. Сценарий у нас будет, можешь не беспокоиться, нормальный сценарий. Я своего человека привлеку. А ей выдай сколько там причитается – и пускай гуляет.

Филдинг помедлил и отвел взгляд. Можно было подумать, нарушаются его самые сокровенные планы, стопорятся, идут прахом.

– Как по-твоему, – с веселым блеском произнес он, – может, стоит, чтобы Дорис все это выслушала?

– Конечно, стоит. Вызови ее.

– Будет сделано. – И он позвал ее. – Дорис?

Дорис Артур вышла из спальни, в одних лишь трусиках, но очень клевых… И хоть я был совершенно не в себе, это следовало зафиксировать и усвоить – да и зрелище было неотразимое. Она подошла к столику с завтраком, помахивая руками с непринужденностью девятилетки на пляже. Поскольку скрывать ей было нечего, абсолютно нечего. Зато трусики – крайне полезные трусики, полезные по фетишистским меркам, не говоря уж по феминистским- трусики вмещали ого-го сколько: крепкий нервный задок, фронтальная кочка в состоянии неопределенности, будто завернутая в платок слива, прежде чем обтереть ее и разделить поровну. Наверно (подумал я), наверно, у нее будет нормальная грудь, когда пойдут дети, а потом и, потом и остальное…

– Ладно, – сказал я – побазарим за литературу. Дорис, ты нам так подосрала… Скатертью дорожка. Слушай, Филдинг, – повернулся я к нему, – все очень просто. Кто-то должен уйти – либо я, либо она. Долбитесь на здоровье, но… Блин, а ведь что было бы, прочитай Кадута хоть одно слово этого дебилизма – и подумать страшно. Или Лорн!

– Они уже читают, – произнес Филдинг. – Сегодня утром развезли все копии. Тебе, Кадуте, Лорну, Давиду, Лесбии.

– Хорошо, – сказал я. Ход был за мной, мой бросок. Второй попытки не будет, поэтому надо от души. – Значит, хай поднимется со всех четырех сторон. И разбираться ты будешь сам, потому что я улетаю, сегодня же. И вот что еще. Я там и останусь. Мне плевать. Вернусь опять в «К. Л. и С», буду снимать рекламу и ждать, не подвернется ли чего нормального. Или она, или я, с вещами на выход. Давай решай, а то я пошел, и с концами.

Филдинг напряженно замер в кресле. Дорис беспечно прихлебывала кофе, держа чашку двумя руками. Я повернулся.

И пошел. Вдоль всей комнаты, вдоль диванов и полированных столов. Справа и слева от далекой двери мигала огоньками многочисленная электроника, серые железные кожухи, клавиатуры стационарные и выносные, целый шкаф дискет, экран за экраном, бегущие строки угловатого кибершрифта… Драматический выход, думал я, отходная ария. Убедительно получается, как есть от души. Так держать. Сейчас выйду в дверь и пошагаю дальше, и так и буду шагать до самой Англии, К больше уже не вернусь.

– Проныра, – произнес Филдинг.

Теперь – мощеный парк в средней части города, и, несмотря на все старания жары, между плитками проступает, сочится влага. Жара старалась как могла, а толку чуть. Здание в дальнем торце этого бетонного скверика претендовало на некую строгость форм, с ровными бороздками, испещрившими его угловые камни, но сама площадь была общедоступной, являла все многообразие уличной культуры, с паразитами, педрилами перехожими и птичьим пометом, саксофонистами, мелкорозничными наркодельцами и народными умельцами. На деревянной скамейке рядом со мной – Мартина Твен.

Она только что из какого-то музея. На коже ее характерная музейная бледность. Обычно Мартина бодра и румяна, но иногда странно обескровлена. Я бы приписал это факту моего присутствия, моей близости, но сейчас дело было в чем-то другом. И чувствительный компас подсказывал мне, что проблемы – с Осси. Вдобавок я думал о Селине. Только что я звонил в Лондон, и вертихвостка, о чудо, была на месте.

– Угу, – даже сказала она, – нет, это здорово. Приезжай поскорее.

Эта встреча с Мартиной… Я позвонил ей, чтобы попрощаться – уже впопыхах, уже с низкого старта, – но подумал: секундочку, не гони лошадей. Голос у нее был не ах, а когда я попрощался, то стал еще тоскливее. Оттого и эта молчаливая встреча, никакого прогресса, одно присутствие, ну и, может, некоторое утешение. А для чего еще, спрашивается, друзья нужны? Я этим вопросом часто задавался: для чего они, собственно?