Деньги: Записка самоубийцы (Money: A Suicide Note)

– …Селина! Что ты со мной вытворяешь? А ну колись, куда, сучка, подевалась…

– Не угадал. Это Мартина, Мартина Твен.

Я ощутил, как бы это сказать… несколько вещей сразу. Ощутил дрожь постыдной неготовности. Улыбнулся – и почувствовал, как сходит с лица прописавшаяся там с недавнего времени гримаса. На секунду ощутил свой абсцесс, легкую щекотку, вызванную нехарактерной складкой щеки. Почувствовал, как стихает в ушах фоновый шум, – и понял, что сейчас я к этому не готов, а, может, и никогда не буду.

В ответ на мое подавленное молчание она рассмеялась. Так смеются в лицо никудышному бродяге, просравшему все и вся, – но смех был добрый. Я успел тем временем сесть прямо, закурить, присосаться к бутылке и начать приходить в себя. Потому что, скажу вам сразу, Мартина Твен – это всем телкам телка, по самым придирчивым критериям; даже по вашим, неведомый земляшка (неведомый мне). Приятель, она просто класс, образование- не подкопаешься, плюс внешность совершенно призовая, редкий случай, когда высокая и стройная фигура сочетается с нехилыми буферами и ухватистой попкой. Бойкий язычок, такие же бойкие губки, искрящаяся матовая кожа. Американка, но училась в Англии. Я всегда вздыхал по ней, безнадежно и на почтительном расстоянии, еще с киношколы.

– Мартина… Привет, как дела? Откуда ты знаешь, что я приехал?

– Муж сказал.

– Ясно-понятно, – отозвался я, поскучнев.

– Он в Лондоне, только что звонил. Так что ты тут делаешь?

– Да я довольно часто мотаюсь туда-сюда. Похоже, разворачиваемся наконец с фильмом.

– Я уже слышала от Осси. Кстати, у меня сегодня вечером кое-какой народ собирается на обед. Придешь?

– А что за народ?

– В основном, боюсь, писательская братия.

– Писательская? – с недоверием переспросил я. В Лондоне у меня живет неподалеку один писатель. Когда мы сталкиваемся, этот мудила очень странно на меня смотрит. Жуть просто.

– Именно писательская. Одна дама, обозреватель из «Трибека таймс». Писатель нигерийский, Фентон Аким-бо. И Стэнвик Миллс, критик.

– Сегодня никак, – произнес я. – Должен сходить на это дурацкое сборище, там, э-э… Лесбия Беузолейль будет и Давид Гопстер.

Похоже, ее это впечатлило – судя хотя бы по возникшей паузе.

– Ну, я, в общем, так и подозревала, что ты будешь занят.

– Секундочку! А как насчет завтрака? График очень плотный, но с утра я, наверно, сумею выкроить время.

Мы договорились встретиться завтра в «Бартлби», у Сентрал-парка. В девять утра. Положив трубку, я мысленно стиснул зубы и срочно приступил к лечению гриппа. Чудодейственное средство я знаю только одно: лечь в постель, закутаться в одеяло и высосать бутылку скотча. По рецепту полагается полбутылки, но я решил на всякий случай подстраховаться. Отменил все звонки, повесил на ручку двери табличку «Не беспокоить» – и часам к десяти, даже раньше, спал как младенец.

На моих дорожных часах было восемь пятнадцать. Я выпрыгнул из постели, так и брызжа энергией, в превосходной форме – не считая пота, судорог, дрожи, явного головокружения- и с чувством, трудно описуемым и еще труднее переносимым, словно пропустил на космическом челноке свою остановку и должен был прибыть вчера на соседнюю планету, точнее на предыдущую перед соседней, на эту, что ли. Через окно во двор я осторожно изучил границы утренних владений… Кофе принесли, когда я лежал в ванной и курил, отбивая ногой судорожный такт по белой холодной эмали. Бреясь, я порезался, потом затеял титаническую борьбу со своими лохмами. Вообще-то, я предпочитаю откровенные залысины – но сероватые вихры отвешивали надо лбом застенчивые реверансы, упорно и зигзагообразно. Пришлось намочить щетку и зачесать все назад. Выйдя из ванной, проглотил кофе, давясь и обжигаясь. Восемь сорок. Форма одежды парадная: длинная куртка-клеш, резко зауженные книзу штанцы, тяжелые черные ботинки-говнодавы. Ничего алкогольного; но, запирая дверь, я репетировал, как поприветствую Мартину и со смехом закажу шампанского.

Я направился к востоку, затем к северу. Ну и странный сегодня свет, доставучий, мертвенно-бледный, желчный, словно бы утро никак не может отхаркнуть засевшую в легких ядовитую мокроту. Давай-ка, откашляйся. И самое странное, что до сих пор закрыты магазины… Почему так тихо, куда подевались все нарушители тишины? Только редкие машины с фарами-буравчиками. Что-то здесь не так, вдруг уверился яи остановил старикана в строительной каске и синем комбинезоне.

– В чем дело, друг? – спросил я, пытаясь унять дрожь в коленях, и, кажется, даже схватил его за плечо. – Куда все подевались? Неприсутственный день, что ли? Господи, как темно-то! Затмение какое-нибудь?

– Час-то который? По моим -девять.

– По моим тоже.

– Девять вечера, сынок. В это время всегда темнеет. Все уже по домам сидят.

Не знаю почему, но это оказалось последней каплей. Так что я расплакался, причем каждый всхлип давался немалым трудом, судорожным сокращением легких. Старик же проявил чудеса отзывчивости.

– Да не сокрушайся ты так, сынок, – говорил он, положив руки мне на плечи. – Ты сдюжишь, попомни мое слово. Не бери в голову, это же не последний день.