Дэниел Мартин

Она пожала плечами:

— Да просто он очень умно рассуждает о… ну вообще об искусстве, и особенно — о романе. О том, в чём его польза и в чём — вред.

— В соответствии с каноном?

Она подняла голову и встретила мой взгляд.

— Это был величайший гуманист, Дэн.

— Должен признаться, я совсем его не знаю.

— Он не очень мужественно повёл себя, когда сталинисты стали закручивать гайки. Он не безумный страстотерпец а la Солженицын. Впрочем, как и все мы. Просто хотел каких-то улучшений… в рамках системы. — Она опять потупилась, словно устыдилась собственной категоричности, и заговорила более мягко и вежливо, как подобает гостье: — Я думаю, он бы тебе понравился. Он очень проницателен. Вопреки всем его «измам».

— Вопрос в том, смогу ли я соперничать с автором предельно честного романа, который недавно попался мне на глаза в Калифорнии. Называется «Жизнь и время Джонатана Доу».

— Но я не…

— За титульным листом следовали две сотни совершенно чистых страниц. В прекрасном переплёте.

Это заставило её рассмеяться, но одобрить такую неуверенность в себе она не могла: ведь я написал столько сценариев, это должно помочь, хотя бы в диалогах.

— Меня как раз и пугает то, что должно идти между диалогами. Всё то, что в кино за тебя обычно делает камера. И ещё — необходимость найти угол зрения. Уголок, где можно было бы спрятаться.

— Да зачем тебе прятаться?

— Не могу же я просто взять и написать роман о сценаристе. Это было бы нелепо. Писатель, который никогда не был сценаристом, мог бы. Но я-то ведь сценарист, который никогда не был писателем.

— Пока не попробовал.

— Есть соблазн использовать кого-нибудь вроде Дженни Макнил. Смотреть на всё её глазами. Если бы я смог проникнуть в сознание молодой женщины.

— Мне кажется, она очень умна.

— Слишком умна, чтобы быть хорошей актрисой.

— Меня такая оценка страшно обидела бы. В своё время.

Мы оба улыбнулись, опустив глаза. Я улыбался отчасти собственному двуличию: ведь уже тогда я знал, что сознание Дженни — не единственное женское сознание, куда я должен проникнуть. Напряжения, полюса, загадочная архитектура тайной реальности… Я поправил догорающие поленья в очаге, подбросил новые.

— Я не всерьёз. Всего лишь лёгкий приступ твоего недуга.

— Ну должна сказать, что в твоём случае наблюдается поразительное отсутствие его симптомов.

— Ощущение у меня такое, что моя жизнь — словно здешние просеки и просёлки… тянется в никуда меж деревьями и высокими зелёными изгородями. И дело вовсе не в том, что изгороди мне не нравятся. Просто наступает пора, когда хочется заглянуть поверх ограды. Видимо, для того, чтобы определить, где же ты находишься. — Джейн молчала, ждала: теперь слушателем была она. Послышался рокот мотора: по просёлку шла машина, одна из тех, что изредка проезжали здесь по вечерам. Мне припомнилось, что и в Оксфорде, в ту ночь, так же шла машина, и я молчал, пока звук мотора не замер вдали. — Чувствуешь лёгонький клевок в печень. Даже не в свою, собственно, а всей культуры.

— Прометей в Авгиевых конюшнях?

Я улыбнулся:

— Может, и так. Но с чего же, чёрт возьми, начинать? У какого-нибудь русского вроде Солженицына дракон, которого надо поразить, — на каждом углу. Вопрос в том, где их искать в обществе, медленно сползающем в пучину забвения.

— Энтони сказал бы, что ответ содержится в самом вопросе.

— В медленном сползании? Но это ведь не внешняя штука, как, например, антигуманная политическая система. Это — в природе самой истории, её целей.

Джейн произнесла — нарочито назидательным тоном профессорской жены:

— У истории нет целей. История — это поступки людей, преследующих свои цели.

— Сартр?

— Маркс.

— Интересно, а он мог себе представить народ, живущий лишь своим прошлым?

— Может быть, в этом и есть решение всех проблем?

— Как это?

— В опоре на наши нравственные традиции. На веру в личную сознательность каждого. Вместо того чтобы тащиться в хвосте у Америки и стран Общего рынка. У их капитализма. — Наступил мой черёд молчать и ждать; и снова я ощутил, как она борется с собой, решая, прекратить разговор или продолжать. Было очень похоже на попытку убедить неприрученного зверька взять пищу с твоей ладони; нужно было терпеть и ждать, как бывает, когда наблюдаешь за птицами. Зверёк робко приближался. — Знаешь, я сейчас читаю работы ещё одного очень интересного марксиста. Грамши.

— Да, я видел. — Она подняла на меня глаза. — У тебя в гостиной. — Я улыбнулся ей. — И опять, должен признаться, для меня это всего лишь имя. К сожалению.

— Он пытался выработать особую форму социализма, пригодную для тогдашней Италии.

— И потерпел неудачу?

— Если говорить о Муссолини и об итальянской компартии — сокрушительную. Но теперь он берёт реванш. В нынешней КПИ.

— И его идеи осуществимы?