Дэниел Мартин

Джейн села и повернулась к нему. Она словно впервые смотрела на него — нежно и испытующе. Её карие глаза встретили его взгляд; в тот момент в ней было что-то девственно-чистое, она, словно школьница лет семнадцати, была напугана тем, что затеяла её более взрослая ипостась; но слабая улыбка, игравшая на её губах, как-то перевешивала — хоть и не отрицала напрочь — эту юную непорочность. А может быть, эта улыбка была вызвана его собственными колебаниями, отразившимися в выражении его лица, потому что в ней виделся и чуть заметный вызов, и поддразнивание, будто девушка не имела в виду ничего большего, чем просто «взять его на слабо».

Гобой зазвучал снова: студент-музыкант заиграл Делиуса54, и Джейн протянула над ковром руку жестом прямо-таки ритуальным — так подавала руку жениху средневековая невеста.

В пути

Дэниел чуть не опоздал на самолёт, попав в затор на шоссе. На этот раз смог не укрывал небо, стояло по-калифорнийски прекрасное зимнее утро. Седовласый поляк-водитель клял на чём свет стоит автомобильные дороги вообще и шоссе на Сан-Диего в частности, но злился и бушевал он гораздо сильнее, чем его пассажир: Дэниел препоручил своё «я» судьбе и не без удовольствия разглядывал его, словно сквозь объектив камеры Ишервуда55, словно это «я» действительно было лишь выдуманным героем романа, персонажем в чужом сценарии… Тем самым Саймоном Вольфом — проросшим зёрнышком идеи, подсказанной ему прошлой ночью. Возможно, давнее прозвище — мистер specula speculans — было не вполне справедливым: пристрастие к зеркалам лишь в буквальном смысле кажется prima facie56 свидетельством нарциссизма, оно ведь может ещё символизировать попытку увидеть себя глазами других, уйти от восприятия себя в первом лице, стать собственным лицом третьим.

В уже вынесенной Дэном весьма низкой оценке будущего романа (отказ от которого — он прекрасно это сознавал — был, с одной стороны, результатом дурного влияния собственного metier57, а с другой — равнодушной уверенности, что ему уже недостанет воображения, не хватит дыхания, потребного для столь сложной формы; что он задохнётся, словно калека-астматик, предприняв атлетическую попытку одолеть эту вершину) он весьма симптоматично оставил самый тёмный уголок для повествования от первого лица; и чем теснее повествовательное «я» сближалось с тем, другим «я», которое можно было бы счесть авторским, тем мрачнее этот уголок становился. Поистине объективность камеры Ишервуда отвечала некой глубинной психологической потребности его существа в гораздо большей степени, чем фундаментальным эстетическим (и даже квазиэтическим) принципам хорошего вкуса, на интуитивное обладание которыми он иногда претендовал.

И пока он сидел вот так, вполуха слушая и время от времени произнося что-то полуодобрительное в ответ на воркотню водителя (тот явно решил доказать, что теперь он — стопроцентный американец, а Америка — идеальное общество, в идеальном обществе не может быть ни недостатков, ни дорожных заторов, так какого чёрта тут заварилась эта каша?), в голову ему закралась смутная догадка, что его стремление уйти от собственного «я», неизбежно присущего любому честному воспроизведению истории собственной жизни, есть не что иное, как боязнь вынести суждение; оказалось, что замечание по поводу стремления к совершенству, процитированное Дженни, гораздо точнее попало в цель, чем она могла предположить, и то, что он, сам того не сознавая, так хотел сделать, было теснейшим образом связано с тем, что — сам того не сознавая — он делать терпеть не мог. Он даже попытался было попробовать на вкус фразу: «Я опоздал на самолёт (или «Я чуть было не опоздал на самолёт»), попав в затор по дороге на Сан-Диего» — и с отвращением поморщился: ни вкус, ни звучание этой фразы его не устраивали.

Наконец они поползли вперёд, увидели место аварии, тревожно мигающие красные огни, заставившие остановиться вереницы бессильных что-либо сделать людей на колёсах. И, совершенно по-английски, Дэниел аккуратно занёс в память дополнительный аргумент в пользу того, почему он обречён быть самим собой: ясно, что, если когда-нибудь он и попытается совершить невозможное, ничего не может быть хуже, чем писать от первого лица… даже абсурдность мифического Саймона Вольфа была бы более оправданна.

В то утро я к тому же очень устал. Дженни не отпускала меня ещё целый час. Были слёзы — не впервые с тех пор, как мы познакомились, но впервые из-за наших с ней отношений.