Денис Давыдов

Известно, что персов подвело слабое понимание российских реалий (впрочем, как и для нас — «восток дело темное»!). В день 14 декабря 1825 года в Санкт-Петербурге пребывал английский полковник Шиль, военный советник Аббас-мирзы, фактически правившего государством. На другой день британец спешно покинул Северную столицу и вскоре уже рассказывал доверчивым персам о начале междоусобной войны в России. Подобные войны были хорошо знакомы как персам, так и самим англичанам. Время раздирающих государство смут — лучший период для внешней агрессии, однако в имперской России ничего подобного пока еще не наблюдалось. Не понимая этого, персияне подготовились — в свойственной им неторопливой и вальяжной манере — и напали.

Конечно, партизанский опыт Давыдова мало соответствовал сложившимся условиям… Но хотя государево предложение было ему и не в радость, Денис понимал, что во второй раз его уже не позовут.

«…Я уже решился. Решился ехать.Нельзя было сделать иначе. Я сам просился вступить опять в службу; служить по фронтовой части я неспособен, но как отказываться от боевой службы? — Неужели я надел эполеты для того только, чтоб таскаться с ними по гуляньям и балам, или шевелить ими в деревне перед старостою или исправником? — К тому же, слово война, до сих пор, несмотря на то, что я прожил уже около полстолетия, имело какой-то магический звук в душе моей, да и выбор меня первогона путь опасностей и чести не мог не льстить моему самолюбию. Вот причины, побудившие меня снова вернуться на боевое поприще. Но я солгал бы, если бы смел уверить, что решился без сильной борьбы с моим сердцем. Нежнейшая привязанность к моей жене, бывшей тогда беременной, с которою в течение осьми лет ни одного дня я не расставался, уверенность, что и она очень и очень огорчена будет отсутствием моим на неопределенное время в столь отдаленный край, сделавшийся театром военных действий, и сверх того, известный по свирепствующим в нем особого рода смертоносным болезням. Разлука с детьми, которые были хотя еще и малы, но уже утешали меня, словом, расставание со всем милым и необходимым как жизнь для моего сердца, и даже с домашними привычками, которые в одиннадцать лет мирной жизни во мне укоренились — все терзало мою душу. Нужна была вся сила рассудка, и еще более, может быть, вся страсть моя к боевой службе и могущество славолюбия, все это вместе было очень и очень мне нужно, для преодоления желания отказаться от столь неожиданного мною назначения» [443].

Подобные рассуждения Дениса звучат весьма неожиданно. И вообще, по всему чувствуется, что настроения его очень переменились. Чего стоит одна только блестящая эпиграмма с длинным названием «Генералам, танцующим на бале при отъезде моем на войну 1826 года»:

Мы несем едино бремя;
Только жребий наш иной:
Вы оставлены на племя,
Я назначен на убой

[444].

Такого жестокого сарказма по отношению к себе и к окружающим не найти ни в одном из его «прощальных» стихов, на какую бы иную войну он ни отправлялся!

Перед отъездом, 12 августа, Денис Васильевич был удостоен личной аудиенции царя. «Император принимал его в своем кабинете. „Прости меня, Давыдов, — сказал он, — что я посылаю тебя туда, где, может статься, тебе быть не хочется“. „Я пришел поблагодарить ваше величество, — отвечал Давыдов, — за выбор, столь лестный для моего самолюбия. Я так мало избалован, государь, судьбой в течение моей службы, что от милостивого вашего воззрения я вне себя от счастья и восторга. Сделайте милость, государь, коль скоро предстанет прямая, честная, опасная дорога, не спрашивайте, хочу я или нет избирать ее. Бросайте меня прямо на нее; верьте, что я это сочту за особое благодеяние. А теперь, — добавил он, — позвольте мне, ваше величество, изложить мою просьбу“. — Что такое? — „Когда война кончится, позвольте, не спросясь ни у кого, возвратиться в Москву — я здесь оставляю хвост, жену и детей“. „Я тебя не определяю в Кавказский корпус, — сказал государь, — а посылаю тебя туда для войны с оставлением по кавалерии; следовательно, ты к этому корпусу не принадлежишь. Когда война кончится, скажи Алексею Петровичу, что я желаю твоего возвращения, он тебя отпустит и дело кончено“.

Потом, остановившись у бюро и рассказав Давыдову с очевидным неудовольствием о вторжении персиан, о взятии у нас двух орудий и гибели нескольких рот, государь передал словесно некоторые приказания к Ермолову, обнял Давыдова и заключил свидание следующими словами: „Ну, прощай, любезный Давыдов, желаю тебе счастья, и первое известие о тебе иметь вместе с твоими успехами“» [445].