Денис Давыдов

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый,
Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,
И шум оружия, и сечи, и борьбу!
Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу
Попрали сильные. Счастливцы горделивы
Невольным пахарем влекут меня на нивы…
……………
Умчался брани дым, не слышен стук мечей,
И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,
Завидую костям соратника иль друга[479]

.

Давыдов живет прошлым, надежды на будущее очень слабы. Вот что писал он Закревскому, который в 1828 году стал министром внутренних дел империи, а вскоре будет произведен в чин генерала от инфантерии и пожалован графским титулом: «Я теперь живу в деревне, чуждый и дел и слухов этого мира. Здоровье мое, потрясенное не на шутку мерзостью г-на П., начинает поправляться. Покой, уединение и семейное счастье совершенно оживляют и дух, и тело мое.

…Я не говорю о Ермолове — сильные враги его все сделали; но скажи, какова моя участь со всею страстию моею к боевой службе (с тобою могу говорить так): с умом, с храбростью, с опытностью, не с тою, что́ только была, но с тою, что была, делала и замечала, с ревностию, которая, ты свидетель, заставила меня бросить и беременную жену, родившую после, во время моего отсутствия, и детей, и радости домашние, и расстроенное имение, чтобы лететь в Грузию, тогда представленную нам, как котел кипящий. Приехав туда, я сделал то, что́ препоручено мне было сделать…»[480]

Вольно или невольно, но ему приходится оправдываться — даже перед друзьями. Он пишет Вяземскому:

«Что тебе сказать о себе? Я перестал уже ожидать вызова себя в армию; вижу, что и без седых усов дела идут хорошо, дай Бог в добрый час! Пора и нам смену! Кто прослужил, не сходя с поля чести, от Аустерлица до Парижа и в антрактах подрался с шведами, турками и персианами, тот совершил уже круг своих обязанностей, как солдат, и видел то, что настоящие и будущие рыцари не увидят. Видел Юпитера — Наполеона с его разрушительными перунами, видел сшибки полмиллиона солдат и 3000 пушек на трех и четырех верстовых пространствах, видел минуты, решавшие быть или не быть России и независимости вселенной, быть или не быть Наполеону, видел и участвовал в этом, так что оставил по себе память. После всего этого взятие Эривани, Тульчи и Мачина не удивят меня, и конечно я не сшибками с турками прибавлю что-либо к моему военному имени!»[481]

Но это — Давыдову-военачальнику, служилому человеку; у Давыдова-литератора, поэта и прозаика, в это время все складывается гораздо удачнее.

«Я теперь пустился à corps perdu^{156} в записки свои военные, пишу, пишу и пишу. Не позволяют драться, я принялся описывать, как дрался. К тому же все нынешние исполины славы при мне зародились и возмужали, я видел их в латах и в халатах; обширное поприще перу, есть где ему разгуляться; зато никому и не дам того, что не принадлежит ему. Между тем я переделываю мой Партизанский опыт. Разделяю его на три части: 1-я будет стратегическая, или наставление главнокомандующим, как употреблять партии, 2-я тактическая, или наставление начальникам партий, как действовать, а 3-я практическая, или изложение примеров, как начальникам партий приноравливать действия свои к местностям. Так как у меня есть прекрасная топографическая карта окрестностей Москвы и так как я пишу для русских, а не для иноземцев, то примеры сии будут приводимы к сей карте. Я думаю, что это сочинение не потонет в Лете и бесполезно не будет, разумеется, тем, кои читают, а не маршируют.

P. S. Знаешь, что мне в голову вошло? Когда возвратишься в Москву, примись издавать журнал, я тебе буду помощником по какой-нибудь части. Жуковский, Пушкин, Баратынский, Дельвиг и множество лучших наших литераторов поддержат нас, и с таким ополчением, я уверен, мы все журналы затопчем в грязь»[482].

К слову сказать, Денис Васильевич тогда уже обрел европейскую известность.

Читатель, безусловно, помнит, что в начале 1820-х годов знаменитый шотландский писатель Вальтер Скотт написал исследование «Жизнь Наполеона Бонапарте, императора французов», которое впоследствии вышло и в России — на русском языке. Давыдов познакомился с этим весьма подробным и добросовестным трудом еще во французском переводе (разумеется, сэр Вальтер Скотт писал по-английски) — и послал его автору письмо со своей оценкой.

Ответ последовал незамедлительно: