Депрессия. От реакции до болезни

Клиническое наблюдение

Наталья Т. 43 лет поступила в ГПБ №7 им. академика И.П. Павлова с диагнозом пролонгированная депрессивная реакция. Кризис дезадаптации был обусловлен арестом сына, который, будучи наркоманом, подозревался в распространении наркотиков. Пациентка проходила комплексное лечение, включавшее психотерапию и фармакотерапию, ее состояние улучшилось, и она была выписана.

Однако после выписки она узнала о том, что юридически положение ее сына существенно ухудшилось. Женщина заперлась в ванной комнате своей пустой квартиры и, будучи медицинской сестрой, профессионально нанесла себе с помощью ножа глубокие порезы в области бедренных вен. Началось кровотечение, в какой-то момент женщина обессилела и стала звать на помощь – она кричала и стучала в стену, надеясь на то, что ее услышат соседи.

Вызванные соседями специальные службы (скорая помощь и милиция) нашли женщину погибшей.

Таким образом, все наши разговоры о суицидах неизбежно оказываются домыслами, повисают в воздухе, а мы снова возвращаемся к статистическим исследованиям и приводим данные, за которыми стоит нечто, о чем мы имеем самое абстрактное представление. Специалисты, работающие в этой области, столь же настойчивы в изучении «феномена самоубийства», сколь мало задумываются о том, что такое само суицидальное поведение как таковое. Совершить суицид и находиться в плену суицидального дискурса – это вещи разного порядка. При этом первое здесь, безусловно, является следствием второго, но современная методологическая парадигма суицидологических исследований предполагает обратное направление – изучение суицидального дискурса, отталкиваясь от суицидов. С точки зрения «социальной значимости», суициды, конечно, важнее «остального» суицидального поведения, однако исследовательская программа должна исходить не из «социального заказа», а из генетического корня проблемы. Исследовательская проблема, таким образом, сколь бы парадоксальным ни показалось это утверждение, состоит не в «проблеме суицидов», а в возможности суицида как такового, возможности, которая скрыта в существе суицидального дискурса.

Именно этот вопрос – вопрос изучения суицидального дискурса – должен лежать и в основании всякой практики превенции суицидов. Самоубийство – это целенаправленное и, в той или иной мере, осознанное действие, что отличает феномен самоубийства от всякой иной психической патологии (за исключением, может быть, другого аутоагрессивного поведения – наркомании, хотя ситуация тут весьма отличается от собственно суицидальной). Человек, страдающий неврозом навязчивых состояний, думает о своих навязчивостях, при этом их содержание не имеет судьбоносного значения, в худшем случае он по итогу инвалидизирует себя соответствующими действиями и ритуалами. Человек, думающий о самоубийстве, закономерно приходит к самому акту самоубийства, а потому здесь его «рассуждения», их непосредственное содержание, имеют принципиальное значение. Он размышляет о «жизни» и «смерти», о «смысле жизни», об «избавлении от страданий», он, наконец, взвешивает «возможности» и «средства» выхода, где одним из вариантов является самоубийство. Представим себе ситуацию, при которой у человека не было бы возможности рассуждать на эти темы (это было бы возможно, если бы не существовало понятий «жизнь», «смерть», «смысл», «страдание», «самоубийство» и т. п., а также соответствующей практики – практики самоубийств). Могли бы самоубийства, в этом случае, иметь место? Вряд ли.