Депрессия, роботы и один велосипед

Я, конечно, помнил эти скрюченные пальцы у одной из Граций Рубенса. Сам Рубенс страдал артритом. Как, возможно, и его жена, позировавшая для этой картины. Вообще, в те времена мало кто был полностью здоров. Меня рассмешило то, что кто-то всерьёз пытается разобраться, чем именно мучались эти несчастные. Мою собеседницу, похоже, ничто особенно не смущало. Впрочем, она медик, биолог. Знаете, они имеют привычку говорить сухо и обыденно о таких вещах, которые обычно озвучивают с неловким смешком. Мне даже на секунду показалось, что на ней белый халат. И тогда я окинул её взглядом, чтобы убедиться, что она одета во вполне обычное платье. Бывает, за годы профессия накладывает отпечаток на манеры.

Я осмеял заказчиков исследования.

– Что ж такого, – возразила биолог – людям свойственно искать объяснения. Можно сказать, что люди выживают только потому, что умеют искать и находить объяснения. В каком-то смысле, хм, это делает нас людьми.

– Но многое остаётся необъяснимым. В людях. То же искусство. Разве можно объяснить искусство? Что заставляет людей рисовать картины?

– Отсутствие фотоаппаратов? – она говорила серьёзно.

– Это раньше. А сейчас?

Женщина задумалась.

– Вы знаете, есть такая птица – австралийский шалашник. Её самцы для своих самок строят такие беседочки, арочки. Чрезвычайно затейливые. Жить в них нельзя, яйцо в них не отложить. В общем, никакой пользы. Они их украшают цветами, всякими перьями, ворованными пуговицами. Доходит до того, что они могут раздавить ягоду и красить шалашик соком ягоды, окуная в сок листик как кисточку. Всё для того, чтобы обворожить невесту. Мой бывший муж, кстати, тоже за мной очень красиво ухаживал. И как у птички-шалашника на ухаживании его роль в продолжении рода закончилась. Искусство появилось просто как реклама качеств, необходимых для продолжения рода. Индикатор приспособленности.

– Погодите, но это инстинкты. Настоящее искусство необъяснимо.

– Ну, если бы мы могли поговорить с птицей, она бы тоже не смогла объяснить, почему у неё такая страсть к тому, чтобы украшать арочки. Она ощущает, эм-м-м, творческий импульс. Не связанный явно с поиском партнёра.

– Но это не творчество!

Наверное, я слишком громко это выпалил. В баре на пару секунд притихли, и я услышал вдалеке короткий женский смешок, как будто Мексиканка сама спустилась сюда за бокалом вина и теперь веселилась над подвыпившим молодым человеком. Биолог, впрочем, оставалась невозмутимой как метроном.

– Почему не творчество? Если дать ей жёлтые и красные пуговицы, то жёлтые она уверенно отбросит, а за красные ещё станет драться.

– Но Рубенс это не пуговицы!

Мы спорили два часа пока бар не опустел. Женщина методично объясняла, как гены, отвечающие за вкус к прекрасному, передаются по популяции. Мол, самкам должны нравиться те качества самцов, которые были поддержаны отбором у её родителей. Я ничего не мог возразить, но твердил, что всю жизнь занимаюсь искусством и точно понимаю, что в нём полно необъяснимого. Мы разошлись ни с чем.

А ночью мне приснилась птица-шалашник, которая говорила: «Отказавшись от присущих моим ранним работам локального света, я достигла тончайших градаций повышенных тонов. А мой секрет в том, что заключительные света наносятся корпусно, после лессировки».

Утром следующего дня Виктор со своей аристократической чуткостью немедленно предложил кофе, оценив мой невыспавшийся вид. Я окончательно его полюбил. Вообще про Виктора ходят слухи не менее фантастические, чем о его великом отце. Оно понятно: легко возбудить подозрения, если ты с рождения богат, нелюдим и прячешь от всего света драгоценную коллекцию полотен. Я, однако, всегда старался не засорять голову предрассудками. И, видимо, был прав. Два настоящих ценителя искусств всегда найдут общий язык.

За чашкой Виктор осчастливил меня тем, что меня снова отправят в святая святых. В камеру, как выяснилось, неохотно запускают людей, чтобы не разрушать микроклимат, и мне вновь предстоит зайти одному, чтобы вынести в лабораторию «Девочку на пляже». Я конечно, не возражал.

Но к моему удивлению новый визит меня не слишком обрадовал. Оказавшись под взглядом «Мексиканки» я вдруг почувствовал себя виноватым. Как будто вчерашний полуночный спор был важной битвой, и я её проиграл. Не то, чтобы я выронил копьё, но коня из-под меня выбили. Как странно: всю жизнь я служил прекрасному, но вот появляется сухой биолог и что-то говорит такое, от чего я вдруг чувствую себя смешным. Искусство тянется вверх, так? У нас есть слово «возвышенное». Нас возвышает. Но вот появляется человек, который объясняет наши души снизу вверх, а не сверху вниз. Ничего у нас не отнимает, вроде бы. Даже ни с чем конкретно не спорит. Но почему же я чувствую, что у меня украли тайну? Почему я эту тайну не смог отстоять?

«Мексиканка» не осуждала меня, не смеялась надо мной, но её взгляд был таким понимающим, что я растерялся. И когда я руками в белых перчатках взял модерновую «Девочку на пляже» со стойки, у меня появилось ощущение, что я её краду.