Деревенские адвокаты

Но известно - слово у Кашфуллы одно. Так что дальше сюда и долбить бесполезно. Курбангали пробормотал смущенно:

- Выходит, разбил ты надежду нашу...

- Только рукой ее коснулся, сразу в сердце вошла, Кур-бангали. Оттуда уже не вынуть.

- Хозяйка - ты, Гульгайша, ты что скажешь? - сделала последнюю попытку Кумешбике.

- Что же сказать, Кумешбике? Скажу, что судьба, видать, скажу, что назначено так.

- Выходит, суждено, - сказал всегда быстро приходивший к соглашению Курбангали, - где бы ни росла, пусть со счастьем своим растет вровень. Случись нужда, и мы присмотрим.

- Только помани, подружка, тут же прибегу, - подхватила давно уже всякий бег забывшая Кумешбике.

Снова сели за стол, поужинали, долго пили чай. Простые крестьяне, они знали, каковы бывают грех, добродетель, совесть, расплата, что хорошо, что плохо, оттого и ругать кого-то, винить и проклинать, выискивать младенцу родню и всякие пустые догадки строить не стали. Коли явился миру новый человек, принять его надо уважительно и без жалоб. Но Каш-фулла, знавший в Кулуше каждый дом от завалинки до трубы, сразу понял, что дитя из другого урочища, из чужого гнезда. Потому как взял на руки, так лебедушкой маленькой и назвал. Увидев же льняные волосы и голубые глаза, уверился в своей догадке. Впрочем, по нынешним временам не очень-то угадаешь, прохожих да проезжих нынче стало много.

- Имя уже нашли? - спросила Кумешбике, ей вдруг загорелось помочь искать имя.

- Еще не думали. В записке сказано "имени нет", - Каш-фулла достал из кармана кителя тот листок.

- Ты же, Кашфулла, как вошел, так и сказал: "Вот, лебедушку тебе маленькую принес". Красивое имя - Аккош. Есть в Кулуше Хандугас Соловушка, будет и Аккош - Лебедушка.

- А что, и волосики льняные, и лицо белое, - обрадовалась Кумешбике. Очень нравятся ей имена, каких ни у кого больше нет, и чтоб красота их была открытая. Скажем, Ал-ма - яблоко, Хурма - ну, это и так понятно, Йондоз звездочка, Карлугас - ласточка, Шафак - заря вечерняя. У своего имени первую половину - Кумеш - серебро, она тоже любит больше.

- Ну, а мужчины что молчат?

- Кхм... пожалуй... Повторять почаще, так и привыкнешь, - стал прикидывать Курбангали, как тут к суждению жены подладиться.

- К словам женщин тоже прислушиваться надо, ровесник, я согласен, одобрил имя Кашфулла.

- К лицу имечко, как раз. Ты и сама, Гульгайша, ну, впрямь как прародительница наша Марьям, не зачав, с ребенком оказалась, - хихикнула было Кумешбике. Но Курбангали такое подшучивание жены не понравилось. Себя бы знала. Будто у самой детишки, как яблоки с яблони, падали.

- Не та мать, что родила, а та, что вскормила. Енге сегодня помолодела вся, - сказал он.

С этого дня замкнутый, с медленным, строгим взглядом Кашфулла на глазах изменился,, как-то открылся весь. Только сумерки - спешил скорей домой; мальчишек своих даже в колыбельке не укачивал, а тут ночью вставал, плачущего младенца на руках убаюкивал; девочка голову начала держать - с груди не спускал, на четвереньках пошла - на колени стал сажать. Даже когда первый раз на ножки стала - за крепкий указательный палец отца держалась. Поначалу глаза девочки были голубые, потом перешли в густую синь. Уедет куда-то Кашфулла, один только день этих глаз не видит - и уже сердце не на месте. Гульгайша к дочери привыкала дольше. Что-то мешало ей сразу принять девочку своей. Оттого, видно, что телом ее не выходила. А тело не льнет - и душа в оковах. Но однажды на рассвете заплакала девочка в колыбельке отчаянно - у Гульгайши словно трещинка пробежала по сердцу. И жалость к ребенку в этот миг стала любовью.

Младший сын Зулькарнаевых, последняя кровиночка, он в тот год заканчивал в Калкане десятый класс, от сестренки пришел в восторг:

- Вот это номер так номер! - радовался он. - А голос-то какой! Я только в аул вошел, сразу с Нижнего конца услышал. Правда, мама!

Росла Аккош и все крепче отца с матерью привораживала. Брат уехал в город учиться - и осталась в доме отрада, один свет в окошке. Послушная, ласковая была девочка, белолицая, беловолосая, с густою синью в глазах соседка Минзада ее с магазинной куклой сравнивала, видела как-то в городе такую.

Однажды Аккош чуть не ввергла отца с матерью в великое горе. И только ли горе...

В лето, когда исполнилось дочке три года, Зулькарнаевы пошли косить в самый дальний пустынный угол поймы Са-тырлы, где лесхоз выделил им участок. Аккош по дороге умаялась, укачалась и заснула. Положили ее в тени арбы на краю луга, а сами, звеня на весь свет, проширкали брусками косы и вошли в густую траву. Косить Кашфулла был не мастак, однако вот так, вдвоем с косой, идти само по себе праздник, только раз в году и бывает. Сначала муж двинул вперед, но прошли немного - и жена принялась подшучивать:

- Отхвачу ведь пятку, медведь, иди сзади.