Деревенский бунт

Солнце забралось выше, скопило и дохнуло из себя белёсый зной; рыба тут же, махнув хвостом на мудрёные наживки, отошла к берегу, грелась на солнышке, лениво поигрывая в зеленоватом мелководье, лакомясь мошкой, заносимой случайным ветерком, опадающей, словно манна небесная. Парень втянул в лодку якорь и погрёб под Черемошник – близкий от них берег, выше желтеющей песчаной осыпи взъерошенный густым боярышником; заплыли за околобережную траву, лежащую на воде блескуче бурыми, долгими листьями, среди которых белели кувшинки – купавы, купавушки – по-здешнему; и за травой, выгнутой вдоль берега заплатной дорожкой, решили искупаться.

Девушка, отмахнув руки, колышисто взошла на горделиво вздёрнутый нос лодки, сложила ладошки, словно для молитвы, прижала к лицу и замерла; сразу не набравшись духа, огляделась да и, залюбовавшись сонным покоем белого озера, опустила руки. Парень дивился, какая у неё ладная стать, словно из тёплого буроватого древа вырезана тонко и нежно; любоваться бы и, упаси бог, позариться. Спиной почуяв щекотящее тепло удивлённого взгляда, девушка обернулась, из-под нависших крылом волос смущённо и благодарно улыбнулась… нос лодки присел, потом взметнулся к небу, и охнула в зелёной истоме вода… Мимолётный, странно волнующий, пристальный погляд, девье лицо в паутине волос, в блуждающих отсветах озера, навсегда остыв в памяти, весь оставшийся век будут являться и бередить уставшую, дремлющую душу.

Потом он смотрел как девушка плывёт среди подводной муравы, не по-девчоночьи отчаянно дрыгая ногами; меж высоких стеблей вьётся гнучее тело и тёмной волной выстилаются волосы; и чудилось, что девушка не нырнула с лодки, а, словно водяная дева, вечно блуждая средь придонных трав, плыла мимо и угодила на глаза. Он смотрел обмершим взглядом – плавно выгибалась спина, ручьями текли по ней пряди волос, – смотрел, хотя и сам спарился на жаре и не грех бы искупнуться; и увиденное почудилось ему заманивающим в себя душным и грешным сном…

Девушка, по-ребячьи угловато вскидывая над головой острые и быстрые локти и буруня воду ногами, угребла до самого берега; выйдя на песок, побрела, нагибаясь, подбирая ракушки с намытым в них илом и песком, а потом, всплёскивая руками и высоко взмётывая колени, бежала тёплым плёсом, и голосистый смех летал над водой, и руки, волосы загнанно метались над головой, из-под ног густо били брызги, и в них вспыхивали цветастыми зрачками азартные радужки…

Парень, искупавшись, устало лежал в лодке и смотрел, как девушка, тая в знойном мираже, вроде не бежала, а летела по-над самой водой… От того, что смотрел он слишком пристально, не мигая, в глазах поплыла водянистая рябь, и все в бегущей странно изменилось: вытянулись ноги, а голова, крохотная, запрокинутая, стала чуть видна… Но вдруг все в ней выправилось и тут же обмерло: застыли вспорхнувшие над головой руки и крылья волос, окаменел смех на счерневших губах, повисла над водой нога, замерли на фоне песчаной осыпи белые брызги, обнявшие собой негаснущую радугу; и послышался нудный, как зубная боль, нарастающий вой самолёта, и в зловещем покое перед взрывом – упреждающий глас с раскатистым эхом; потом всё на глазах обуглилось, обратилось в тень… Видение, осев лишь в потрясённой памяти, тут же пропало с глаз; снова шалый смех колыхал её губы, снова руки и волосы сплетались и вились в озёрной пляске, а из-под ног били брызги, осиянные заполошной радужкой… Истомлённо и счастливо дыша, девушка забралась в лодку, склонилась над ним, лежащим, укрыв льющимися волосами, словно тайным покровом…

В село греблись уже впотьмах, когда поперёк озера стелилась рябая, бледно-жёлтая тропа, и с вкрадчивым всплеском опадали в озеро незримые весла, журчала, обмирая, вода в корме, и девушка, кутаясь в морской китель, отчаянно пела:

Сронила колечко со правой руки,
Забилось сердечко о милом дружке…

Они плыли к селу, уплывая из миражной озёрной юности: паренёк, посулив девушке скоро вернуться, укатил в город, который цепко ухватил его в каменные объятья и не отпустил, а девушка осталась в памяти, как оборванный светлый сон.

Песнь пятая