Деревенский детектив

Так и оказалось – в двери не постучали, а сердито грохнули кулаками, дверь не отворилась, а с грохотом распахнулась, и, шурша плащом «болонья», дыша дождем и одеколоном «Ландыш», в комнату ворвалась продавщица сельповского магазина Дуська Пронина. Влетев в комнату, Дуська хотела поздороваться, но, увидев Веру Косую, остолбенела. Сначала Дуська вполголоса пробормотала: «Подумаешь, красавица!» – потом презрительно фыркнула и рассмеялась нахальным смешком.

– Ах ты, холера, Верка! – сказала Дуська. – Говорила, что синтетическу кофту берешь для подруги, а, оказывается, сама ее носишь…

Дуська отступила на шаг, положила руки на бедро, отчего они локтями поднялись чуть ли не выше плеч, побыла в неподвижности секунду и вдруг рванулась к Вере. Она схватила пальцами ее синюю плиссированную юбку, потянула на себя и закричала густым голосом:

– Так вот где плиссирована юбка, которую ты брала будто бы для учительницы Нины Яковлевны, когда она была в отпуску… А бусы-то, бусы! – Дуська со страхом в глазах показала на янтарные бусы. – А бусы-то, бусы!.. Ты ведь говорила, что их для кого берешь… – Продавщица резко повернулась к участковому и шепотом закончила: – Она ведь сказала, что для твоей жены, Анискин, берет бусы, как Глафира находится в тяжести и сама в магазин прийти не может…

Дуська от возмущения широко открыла рот, хотела еще что-то выкрикнуть, но не смогла – такая она была характерная и горячая, что слова у нее в горле стали колом.

– Ишь! – произнесла Дуська то, что было полегче. – Ишь!

– Это еще не все, Евдокея, – сказал участковый. – Она, Косая-то, ведь на тебя жалобу писала в райком, что торгуешь из-под прилавка… Я два месяца узнать не мог, кто это на тебя напраслину возводит, а теперь знаю…

Дуська беззвучно осела на табуретку, на которой раньше сидел участковый. Лишний воздух она выдохнула, и вместе с ним из груди вырвался тяжелый вздох. Серые и ясные глаза женщины потускнели, под табуреткой боты перестали блестеть – такой сделалась продавщица Дуська, какой ее пять минут назад представить было нельзя.

– Эх, Верка, Верка! – сказала Дуська. – Меня ведь за твое письмо чуть с работы не скинули… Эх, Верка, Верка!.. По этой жалобе мне ревизию делали, и я те сто сорок рублей, которые ты мне должна, внесла… Я кофту и бежево шерстяное платье к пароходу вынесла и продала… Бежево-то платье у меня самое любимое было…

– Теперь ты ответь, Евдокея, – после паузы сказал участковый, – как сто сорок рублей образовались?

– А так, что Верка стонет и плачет, – ответила Дуська. – И синтетическу кофту и вот эти туфли, что на ней, она выплакала для детдомовских подруг… Говорит, денег нет, дай, говорит, Дуська в долг, как мы в детдоме выросли сиротами, нас пожалеть надо. – Она горько вздохнула. – Как я могла обман понять, если Верка в клуб ходит хуже всех в деревне одетая!

Опустив голову, страдальчески морщился Павел Косой, неприязненно улыбалась Анна Борисовна, держала кулачок у рта Вера Косая; шел за окнами такой нудный и холодный дождь, какой бывает только осенью, когда пустеют скошенные поля, скрипят на шестах скворечники, по Оби и озерам плывут желтые, вялые от влаги листья, и на черных от воды проводах сидят посиневшие скворцы. Морочно, холодно, неуютно.

– Ты свободная, Евдокея, – негромко сказал участковый и во второй раз прислушался к звукам, что опять раздавались на крыльце, – приглушенный шарк, негромкий стук, робкое покашливание. – Ты свободная, Евдокея…

Печальная Дуська подошла к двери, медленно открыла ее и приостановилась – за порогом стояла женщина в мокром платке. Дуська вполголоса поздоровалась с ней, обошла женщину и исчезла, так и не сказав ни слова.

Женщина сделала шаг вперед, но что-то держало ее у порога дома, и она не решалась переступить квадратный брус.

– Ты звал, Федор, так я пришла, – стоя в сенях, приглушенно сказала женщина. – Вот я пришла, если ты звал, кум…

– Семеновна! – возмущенно крикнула Анна Борисовна и притопнула мягкой тапочкой по полу. – Семеновна, почему вы стоите в дверях? Немедленно проходите, Семеновна…

Женщина прошла в дом, несколькими робкими шагами миновала порог и домотканый пыльный половичок, поискав глазами табуретку, тоненько вздохнула.

– Садитесь, Семеновна! – дрожащим от возмущения голосом вскрикнула Анна Борисовна. – Садитесь сюда – вы в доме приемной дочери…

– Вот на стульчик, вот на стульчик, мамаша… – вдруг всполошилась Вера Косая.

Она подала Семеновне старый венский стул, старательно стряхнула с сиденья пыль и отошла в сторону, чтобы притулиться к стенке и поднести кулачок ко рту. Глаза у Веры блестели, нос вспотел.

– Вот села, вот сижу… – проговорила Семеновна и большими, вдумчивыми глазами посмотрела на Анну Борисовну. – Это ты ладно говоришь, Анна, правильно говоришь… Трое их, однолеток-то, было в детдоме – Вера, Надежда, Любовь. Их на какой-то станции подобрали.

Семеновна перевела дыхание, распустив шаль на груди, выпростала руки, положила их на колени и опять тоненько вздохнула. На улице раздавались приглушенные двойными рамами звуки.