Деревенский дневник

Подходит высокая и худая пожилая женщина — приемщица молока. Она поспешно отпирает домик, достает бидоны и мерки, сливает молоко из бадеек в мерку, потом льет его в бидон через желтоватую, застиранную, должно быть, марлю. Алексей Петрович говорит, — что марлю бы надо сменить, а женщина виновато и как-то приниженно отвечает, что марля чистая. «Вы не думайте, — оправдывается она, — я ее каждый день стираю, а что желтая, так это оттого, что в холодной воде стираю, воду-то нагреть не на чем, в домике этом печки нет».

Разговор о лизунце, и желтая эта марля, и приниженный тон женщины, и даже мусор в молоке, вполне естественный, поскольку доили в поле, на полднях, — все это вызывает представление о безысходной, берущей за сердце бедности.

И все же отсеиваются из впечатлений этого дня другие, более стойкие черты, характерные для нашего времени: внимательный, негромкий, без тени командирского окрика голос секретаря райкома; совестливый и по-хозяйски рассудительный молодой председатель колхоза; наконец, сами колхозники — не впавшие в тяжкий грех равнодушия, оживленные, любопытные ко всему тому новому, что всего лишь несколько дней назад пришло к ним в колхоз, заявило о себе убранной в срок рожью, гудением триера у амбара, перестуком топоров, листками блокнота председателя, исписанными тесными строчками планов… Вот это, и смутившаяся желтой марлей пожилая приемщица молока, и даже злость молоковоза — вот это и представляется мне добрым предзнаменованием, сулящим значительные перемены.

* * *

Серое, пасмурное утро. Изредка срывается мелкий дождик. Часу в восьмом приезжает райкомовский шофер, Петр Николаевич. У крыльца собирается народ, — прощание, пожелания, приглашения приехать снова. Наконец, усевшись в «Победу», трогаем в сторону Москвы.

Всю дорогу Петр Николаевич рассказывает разные разности: об Иване Федосеевиче, об Алексее Петровиче.

С Иваном Федосеевичем они земляки, соседи, оба из Угож. Оказывается, в молодости Иван Федосеевич был грозой всей округи: выпьет, бывало, засучит рукава, идет огромный, здоровый, рукастый… Все от него разбегаются: мол, Ванька гуляет. Тогда дрались кольями, а Иван выходил на противника с одними кулаками. Потом он пить бросил, остепенился, сейчас не пьет, хотя может выпить много. Рассказал Петр Николаевич об удивительной принципиальности Ивана Федосеевича, о том, как он родную дочь под суд отдал. Она работала в лавке, и случилась у нее недостача. Отец, конечно, мог бы внести недостающие деньги, благодаря его авторитету дело замяли бы, но он из принципиальности не захотел; так и отсидела дочь положенный срок. Вспомнил Петр Николаевич и о том, как Иван Федосеевич построил в Стрельцах дом для своей второй жены: первая-то выгнала его из дома. Лес для дома он сплавил в Стрельцы по реке, не взял в колхозе ни лошадей, ни машину, на что в подобных случаях имеет право любой мало-мальски работающий колхозник. И сплавлял-то он его потому, что уж сплав все запомнят и не станут говорить, что колхозники возили ему лес. И плотников он нанял в городе: ни один колхозник к бревну не прикоснулся. Но жить ему в этом доме не пришлось: мать этой женщины так и не разрешила дочери взять к себе в дом Ивана Федосеевича. И еще рассказал Петр Николаевич, как шел однажды Иван Федосеевич в райком, зацепился где-то и вырвал кусок из полы пальто; он хотел было пройти в таком виде к Алексею Петровичу, но секретарша, ужаснувшись, предложила ему зашить полу. Иван Федосеевич легонько отстранил ее, сказав: «Ничего, Федосеича знают».

Во всех этих рассказах угадывается творимая легенда.