Деревья-музыканты

Леони тревожилась не на шутку. Несмотря на свой большой житейский опыт, она никак не могла предположить, что дела примут такой опасный оборот. Не только отчужденность или недоверие — нет, против ее сыновей поднималась волна всеобщего озлобления. Повсюду ползли упорные слухи: компания ГАСХО намерена прочно обосноваться в озерном крае, компания ГАСХО намерена присваивать любые участки земли, какие ей понравятся... Только об этом и толковала вся округа — и богачи, и простые крестьяне.

— Белые мериканы возвращаются на Гаити!.. Они уже здесь! Зарятся на наши земли! Президент Леско дал им право хватать все, что приглянется! Потому-то и явился сюда лейтенант!..

Но Диожен внушал Леони еще большее беспокойство, чем Эдгар. Всех, кто знал — или считал, что знает, — этого смиренного агнца, поражало неистовое упорство, с каким он взялся за искоренение водуизма. Казалось, ничто не в силах его остановить. Он перевел церковь и свой дом на осадное положение, поставил круглосуточную охрану — и горе тому, кто появлялся поблизости в неурочный час! Никто прежде и не подозревал, что в сердце Диожена может таиться такая жестокость и ненависть, клокотавшая теперь в каждой его проповеди. По мере того как яснее становилась грозившая Диожену опасность, он делался все злее и решительнее.

Карл пробыл в столице недолго и по просьбе Леони вернулся в Фон-Паризьен. Теперь этот блудный сын оказался самым близким материнскому сердцу. Вот она, двойственность человеческой природы! Ведь Леони почти всегда бывала к Карлу несправедлива. Только сейчас она начинала догадываться, почему он не пошел по пути Эдгара или Диожена, почему предпочел беззаботную жизнь богемы. Какой толк от политической возни, в которой она до сих пор находила удовольствие? Вот они — плоды! Плоды горькие, обманчивые. Все — суета сует, если сердце твое не знает покоя, если тебе неведомо радостное сознание своего человеческого достоинства, если дела твои не приносят тебе душевного удовлетворения...

Леони ласкала и баловала Карла, даже совала ему в карманы деньги на бесконечные попойки и похождения. Карл благосклонно позволял нежить себя, лицемерно мурлыча, выгибая спину и мечтая лишь о том, чтобы золотой дождь не кончился слишком быстро. В то время как Эдгар носился по всей округе, совершал инспекционные поездки вдоль границы, вел какие-то таинственные переговоры с Диоженом и бесконечные совещания с командирами соседних гарнизонов, Леони и Карл долгими часами оставались в доме одни. О, они почти не разговаривали, но стоило Карлу почувствовать обращенный на него взгляд — он сразу понимал, какое горестное раздумье удручает сердце матери. Что касается Леони... Само уже присутствие Карла говорило ей о многом.

Ведь мы вспоминаем о том, что у нас есть сердце, лишь когда оно начинает болеть... Могли ли сейчас принести какую-то пользу ее слова? Нет! И оставалось одно: сидеть, уставившись сонными глазами в одну точку, и бездумно ждать того неотвратимого часа, когда придется собрать все свои силы, чтобы отражать удары судьбы. А удары обрушатся ливнем...

Самое худшее во всем этом — что ничего нельзя предпринять заранее, некому довериться, не у кого просить защиты. Барахтайся одна в кромешной тьме... В сущности, свойственная ей прежде активность порождена была не чем иным, как внутренней — пусть и не всегда оправданной — убежденностью в своей правоте. Именно в этой уверенности Леони черпала силы. Она не могла пожаловаться на отсутствие врагов, но они вызывали у нее только смех: она знала, что их каверзы не грозят ей большой бедой. Не будучи особенно ревностной последовательницей водуизма, она, однако, не теряла связи со своим родовым храмом, время от времени делала приношения — «показывала свою руку» богам предков. И каждый раз, как хунган оказывался не в состоянии вовремя предупредить ее о грозящей опасности, она всегда утешалась тем, что сама, своими силами успевала сделать все необходимое и предотвратить беду. Недаром Леони называла себя «исконной гаитянкой»! С детьми бабушки Максианы Жан-Батист не могло произойти ничего непоправимо страшного!..