Деревья-музыканты

Шестеро мужчин тащили тяжелую скульптурную группу «Снятие со креста», изображавшую Иисуса на руках скорбящей богоматери. То было грубое произведение в испанском духе, предназначенное для того, чтобы поражать неискушенное воображение. Действовало оно почти безошибочно, погружая в прострацию разум простых людей и порождая в душах смирение, необходимое для торжества веры. Даже самые неподатливые невольно крестились при виде этой скульптуры. Силы небесные! Вот плывут над карательной экспедицией Иисус Христос, мертвенно-бледный, обросший бородой, изможденный, окровавленный, и пресвятая дева, закутанная в голубые покрывала, которая держит в объятиях своего бездыханного сына и смотрит на него с невообразимой мукой! Но как же допускает сын божий и его непорочная мать, чтобы их несли люди, снедаемые ненавистью, фанатизмом, жаждой гонений и убийств? Неужели небо благословляет карательные экспедиции, предпринимаемые для того, чтобы возродить во имя Божественной Рыбы[72] преследования первых христиан и зверства разнузданных центурионов?.. Почему у приверженцев официального вероисповедания не хватает мужества взяться за мечи вместо крестов, которыми они потрясают в лучах солнца?

«Дети девы Марии» шли тесными рядами, и их свежие голоса без устали повторяли духовный гимн, под звуки которого должна была орудовать эта новая инквизиция:

Изыди, изыди, сатана!
Мы не слуги тебе, сатана!..

Вереницы благочестивых или корыстных прихожан, которые сказали «Да, отец мой», отрекаясь от богов-лоасов, толпа любопытных, ребятишки, привлеченные зрелищем, лай собак, звон колоколов и протяжное пение — все это сливалось воедино, создавая пеструю слуховую и зрительную мозаику.

Доктор Флорансель, вероятно, разбуженный этим гамом, выскочил на балкон, сердитый, взлохмаченный, тараща покрасневшие заплывшие глаза.

— Черт вас побери! — завопил он. — Заткните свои глотки, обезьяны, лакеи, жулики, яйцеглотатели!..

И он вылил на процессию полный таз мыльной воды.

Стоило послушать, как распищались, раскудахтались все благочестивые дамы!.. Урон, однако, был не слишком велик: зная причуды доктора Флоранселя, курочки, гусыни и голубки сразу разлетелись при виде его таза. Доктору приписывали столько проделок — добрая слава лежит, а худая бежит, — что от него вечно ждали какой-нибудь каверзы. Так, например, бывая в баре мадам Тюли, он по первой же просьбе посетителей изображал походку Эфонизы Фонтен (а эта особа словно ходит босиком по битому стеклу) или же передразнивал Ноэми Дюплан, которая верещит, как придавленная цикада, или, жеманясь, вопит на невообразимом французском языке:

— Моя боюсь, моя боюсь!.. На пиано забралась ящирка!!

Надо сказать, что врач пользовался в поселке неприкосновенностью как местная достопримечательность. Никто не осмелился бы его затронуть, ибо он лечил больных, делал им уколы и клизмы, и притом чаще всего безвозмездно. Больше того, он раздавал заработанные им гроши всем беднякам Гантье, а назавтра шел обедать или выпивать к первому встречному. Всюду его принимали с распростертыми объятиями. И наконец он был отцом и покровителем всех почитателей Божественной Бутылки — самого мощного братства в этом безрадостном крае.

Что до Кокана, знаменитого в округе бродяги, то он встретил процессию залпом таких ругательств, от которых покраснели бы самые бесстыжие рыночные торговки и даже покойный отец Кередек — упокой, господи, душу этого славного кюре! То была поистине непревзойденная брань! Жандармы хотели схватить нечестивца. Кокан бросился наутек, с невероятным проворством работая ногами, изуродованными слоновой болезнью. Лапы его хлопали по дороге, как трамбовки, вздымая облака пыли. Ну и умора! Из всех окон послышались взрывы смеха. Еще не родился тот шпик, тот живодер, которому удалось бы поймать Кокана!

Плантатор Полеон Франсуа, в синих брюках для верховой езды, в красной рубашке, в развевающемся шейном платке и залихватски сдвинутой панаме, с самого утра разъезжал по городу на белом коне. Размахивая узловатой палкой с золотым набалдашником, он останавливал всех встречных и поперечных и бурно негодовал, подстрекая граждан к сопротивлению. Сесэ Додо, торговка, вернувшаяся наконец из паломничества, — на ней, как на всякой кающейся грешнице, был балахон из джутовой мешковины, черный платок на голове и черный широкий пояс, — сидела на корточках возле рынка, испуская душераздирающие вопли. Можно было подумать, что она собирается родить.

— Мщение! Мщение! — восклицала она время от времени.

А святоши в процессии надрывались:

Изыди, изыди, сатана!
Мы не слуги тебе, сатана!..