Деревянная грамота

Ей было весело. Чужое краденое счастье, чужая любовь наперекор всему взбаламутили ее. Не зависть, нет, иное владело Настасьей! И прежде всего зимняя, хмельная, морозная, разудалая ночь, ночь тайных встреч и жарких поцелуев, скрипа санок и топота копыт владела ею. Не то чтобы она хотела испытать беззаветное чувство юной Любушки или отвагу увлекающей жениха к венцу Авдотьицы — было в ее жизни и то, и другое…

А вот забыться, улететь с милым другом неизвестно куда, насладиться короткими и жаркими речами, смелыми поцелуями, собственным головокружением…

Данила же решил, что веселье относится к несостоявшимся усам, и ничего не ответил. Ну, не росли они еще, только собирались! И, хотя Тимофей и Богдаш утешили — добрая, мол, примета, к долгому житью, — с того легче не становилось. Житье-то еще когда будет, а усы уже теперь надобны!

— Данила?.. — и Настасья, балуясь, прижалась к нему.

Тут словно искра между ними проскочила. Все веселье с Настасьи сошло, когда она поймала взгляд своего сердитого куманька. Тяжелый, настойчивый, от которого невольно откидываешься назад и запрокидываешься, вдруг утратив и зрение и даже, кажется, слух… Ах, кабы не зима, не узкие сани, не теплая шуба!..

Всего лишь на миг возникло в ней желание покориться — и тут же сгинуло.

— Ги-и-ись! Ги-и-и-ись! — завизжала она, ловко пришлепнув длинными вожжами по конскому крупу. И снова понеслись санки!

— Ты куда это, кума?!

— На Неглинку! За чеботами!

— Да ладно тебе! Какие чеботы?! Есть же у меня сапоги!

Она, не обращая внимания, гнала возника вперед и вперед, навстречу скользили другие сани, с веселыми пьяными людьми, а где-то, наверно, уже по Стромынке летели, догоняя обоз, Авдотьица с Егоркой да Вонифатий с Любушкой. Весь мир несся в эту ночь на легких санях и праздновал недолгую счастливую вольность.

Но Данила не чувствовал этого всеобщего полета. Он был озабочен делом. Товарищи остались на Трещалином дворе, ломая головы над участием Авдотьицы, а он единственный знает правду — и не может ее сразу же сообщить! Хоть выпрыгивай из саней да беги назад…

И когда он уж совсем решился на это, Настасья натянула вожжи.

— Сейчас за чеботами забегу, погоди малость!

Отдав вожжи Даниле, она поспешила к калитке, вошла, была облаяна псом но и лай был веселый. Неглинка тоже справляла Масленицу — девки гуляли! Данила прислушался — пели.

Раз уж выпало сидеть в санях и ждать, он снова, в который уж раз, принялся перебирать подробности дела о грамоте. Тело утащили люди Одинца это ясно. Настасья, не зная, проговорилась: Авдотьица призналась атаману, что конюхи участвуют в розыске, и он не послал ее с этими бреднями в общеизвестном направлении, а научил подсунуть конюхам иной след… Кабы он был тут ни при чем — то и мудрить бы не срал… или стал?..

Но для чего Одинцу с братией вообще понадобилось мертвое тело? Почему выкрали — ясно: боялись, что к ним прицепятся из-за деревянной книжицы. Но тело-то им на кой ляд сдалось?

Или при теле было еще что-то, наводящее на умную мысль тех, кому велено вести розыск?

Данила постарался вспомнить бедного парнишку — чистенького, нарядного, в матерью или сестрами вышитой сорочке… Может, крест на груди был приметный? Может, ладанка с особым смыслом?

Ведь рано или поздно объявилась бы родня старого Трещалы! И родители парнишки объявились бы! Чего ж добивались воры?..

Не оттуда, куда входила, а совсем из другой калитки, шагов на полсотни дальше, появилась Настасья с мешком, быстро подошла, забросила его в сани.

— Слушай, куманек! Я тебя до самой Яузы не довезу — мне поскорее возвращаться надобно! Тут Томилу, оказывается, ждут! Ох, подкараулю живого места на нем не оставлю! Да и Лучке достанется!

А ведь Томила похвалялся Перфишке, будто грамота — у него с Трещалой, вспомнил Данила. Врал, чтобы Перфишка к ним Нечая привел? Но какой же загадочный смысл имеет это треклятое дедово наследство, коли ради него знающий многие тайны кулачных боев человек не побоялся нажить себе таких врагов, как Одинец с братией?

Но врал ли Томила?

Ведь носился же он, как очумелый, по Красной площади в день, когда сыскалось мертвое тело! Или он выслеживал кого-то, к этому делу причастного?

Одинца? Соплю? Еще кого-то, пока неведомого?

— Погоди, кума. Не надо меня на Яузу везти — я с тобой останусь.

— Это еще зачем?

— А чтоб тебе не одной с Томилой разбираться.

— Ну, куманек! Да одна-то я больше добьюсь, чем с тобой! Думаешь, он на меня руку подымет?

— Всяко бывает…

— Так ведь и я — не боярышня! Думаешь, я по ночам безоружная хожу? А вот коли он со мной мужика увидит — точно драка будет. Он ведь биться-то умеет, его старый Трещала еще поучить успел…

— А что, кумушка, многих ли старый Трещала биться учил?

— Многих, куманек.

— А Одинца с Соплей?

Настасья задумалась, припоминая.

— Да, были вроде на Москве такие бойцы… Одинец ведь — стеночный атаман? Коли тот самый — то и его, поди, Трещала учил.

Данила почесал в затылке.