Деревянная грамота

Он был в покоях один, и по лицу видно — сильно чем-то озадачен. Настолько озадачен, что четыре человека ему в пояс поклонились — а он на них и не взглянул, уставясь в разложенные по столу столбцы.

— Твоя милость звать изволила? — обратился Озорной.

— Поближе подойдите, молодцы…

Тут лишь дьяк поднял голову и поочередно поглядел в глаза Богдану, Тимофею, Семейке и Даниле.

Данила не впервые видел этого человека, еще довольно молодого для такой важной должности. С виду Башмаков был невысок, не румян, вообще неприметен, и, случись Даниле выбирать для него наряд к лицу, ходить бы дьяку в потертой ряске, в клобучке, в смирном платье. Ему, с его ранней плешью, хоть скуфеечку бы носить, из-под которой блапристойно свисали бы легкие светлые волосы. Однако, несмотря на зиму, был он в покоях без головного убора.

Конюхи встали перед столом. Встал и он — ростом вровень с Семейкой, а уж на Данилу ему приходилось глядеть снизу вверх, за последние месяцы парень вершка полтора, не меньше, прибавил.

— Такое дело, молодцы. Не для лишних ушей… — Башмаков задумался. Слыхали, что сегодня на торгу было?

— Нам по торгу разгуливать некогда, мы государеву службу исполняем, ответил за всех Озорной, как если бы и не он полдня возился с заказанным слюдяным окошком, отняв это время у бахматов и аргамаков.

— Это славно. Так вот — на торгу грамота сыскалась, писанная закрытым письмом, вдобавок — деревянная. Попала она в Земский приказ. Там дурак-подьячий вздумал ее в печатню на Никольской снести, чтобы определили, откуда такая взялась. А как из печатни выходил — тут на него напали и грамоту отняли. И где она теперь — неведомо.

— Деревянная грамота? — переспросил Богдаш, словно бы не веря ушам.

— Вроде книжицы, и вся исписана письмом затейного склада. Мне эта грамота нужна.

— Как же мы, батюшка Дементий Минич, ее сыщем? — Тимофей даже развел руками. — Мы и вообще в грамоте-то не сильны! Пусть бы твоя милость побольше рассказала!..

— Сам бы я желал побольше знать… — тихо сказал на это Башмаков. Видите — не подьячих своих посылаю, не Земского приказа дураков! Кроме вас, молодцы, некого, потому что дело, может статься, государственное. Более не скажу. И вы тоже не спрашивайте. Найдете грамоту — награжу по-царски.

— Коли не твоя милость — кто нам расскажет, где грамота сыскалась, как снова пропала? — задал разумный вопрос Семейка.

— Вот сказки, что в Земском приказе от тех двух дураков отобраны, Башмаков подвинул к Семейке лежащие на столе столбцы. — Я бы вас с ними свел, да только нельзя, чтобы хоть одна живая душа знала, что я вас искать грамоту послал. От нее дорожка, может, к Посольскому приказу тянется, а, может, и повыше…

Конюхи переглянулись.

— Так твоя милость нам с собой, что ли, столбцы дает? — спросил Тимофей.

— Посидите над ними, подумайте. Завтра спозаранку пусть… — Башмаков на миг запнулся, припоминая имя. — … Данила принесет. Истопнику моему Ивашке передаст. А теперь ступайте. И открыто ко мне по этому делу не ходите. Коли будет нужда — ближе к полуночи, Ивашку вызовете, он ко мне проведет. А это — на расходы.

Он взял со стола заранее приготовленные деньги — четыре полтины, вручил Озорному, вложил в ладонь крепко и, пришлепнув, сбил Тимофеевы пальцы вокруг денег в кулак.

— Ну, с Богом!

С тем конюхи и убрались.

— Отродясь его таким пасмурным не видывал, — сказал про Башмакова Тимофей, когда они спешили обратно в избушку — праздновать именины.

— Погоди, свет, сядем — разберемся, — пообещал самый грамотный из четверых, Семейка.

Из всех гостей остался только дед Акишев. Прочие знали — если конюха, такого, как Желвак или Озорной, на ночь глядя зовут в Верх, то вернется он, пожалуй, недели через две, хорошо коли не пораненный. А дед Акишев уже не столько знал, сколько чуял. И чутье сообщило ему, что не более как через час товарищи вернутся.

Дед сидел за столом, освещенным лишь огоньком от лампады, маленький, постоянно зябнущий и не спускающий с плеч тулуп даже в натопленной горнице. Сидел себе тихонько и ждал. Может, молитвы про себя твердил, может, задремал. И всем четверым вдруг так сделалось жалко деда Акишева был ведь мужик в полной силе, и теперь его слово на конюшнях много значит, и дожился — только и осталось, что ожидать воспитанников своих, пытаясь придать им сил ожиданием и молитвой, а, может, в какую-то страшноватую минуту и спасти, помянув перед образами имя… А и воспитанники-то уже мужики немолодые, Тимофею сорок, Семейке под сорок, Желваку — и тому тридцать стукнуло.

Поблагодарив деда, что дождался, вежливенько его до конюшен проводили и сели разбираться со столбцами. Для такого случая не только сальную свечку на стол поставили, но и железный светец вытащили, и лучину в нем хорошую зажали, и круто ее наклонили, чтобы поярче горела.

— Давно не виделись! — воскликнул Семейка. — Данила, знаешь ли, у кого эту сказку отбирали? У друга твоего сердечного, у Стеньки Аксентьева! Вот кто первым-то дураком был!

Он развернул второй столбец.

— Гляди ты — и Деревнин туда же впутался…

Прочитал, что стряслось с подьячим, и вздохнул:

— Жалко человека!