Деревянные пятачки

Я вспомнил, как много и дружно хлопали балерине, певице и другим артистам и как мало ему, и промолчал. Он словно догадался о моих мыслях и сказал:

— Тебя смутили слабые аплодисменты. Но это ведь говорит только о том, что культурный уровень низок у зрителя. Он еще не дорос до настоящего понимания искусства. Ты понял меня?

Я понял и промолчал. Тогда он тронул меня за плечо, повернул к себе.

— Ты — маленький дикарь, — вразумляюще сказал он, — ты ничего не понимаешь в музыке. — Я отодвинулся от него, мне стало обидно. Он это заметил и как бы удивленно произнес: — Может, я ошибаюсь? Тогда, возможно, ты мне объяснишь разницу между балладой и ариозо или арпеджио и бельканто. Объясняй! Я слушаю...

— Я ничего этого не знаю...

— Бедный мальчик, — сочувственно сказал он, — но ничего, я научу тебя понимать настоящую музыку... Скрипичному искусству тысяча лет. Ты знаешь, сколько за это время было великих мастеров? Не так уж и много, но они были: Корелли, Бенда, Гавинье! А непревзойденный Паганини! Я бы мог тебе назвать наших русских маэстро — Хандошкин, Рачинский, Афанасьев, Пушилов... И вполне возможно, мое имя станет в ряду этих имен. Для этого мне только надо как можно виртуознее отработать «Восточную мелодию», только одну эту вещь, не разбрасываясь на другие, и я прославлюсь. И когда буду ее исполнять, то люди увидят пустыню, услышат вечное движение песков и увидят где-то на горизонте бредущий караван, уныло шагающих верблюдов и людей, качающихся в седлах меж их горбов. И почувствуют зной. И как надежда им будет оазис, но это будет только мираж... «Восточная мелодия» — вечное стремление к заветному и отсюда вечная печаль... — Он откинулся на спинку пролетки, закрыл глаза и замолчал.

А я думал: «А зачем эта пустыня, зачем этот унылый караван и вся эта печаль?» Думал и не находил ответа. Спросить же у маэстро я не посмел. Почему? Не знаю. Может, чтобы он еще раз не обозвал меня «маленьким дикарем».

Брал он меня на концерты довольно часто, но потом что-то случилось, и его стали реже приглашать, и я видел его по вечерам деловито-мрачного, куда-то уходившего без скрипки.

Вера Аркадьевна забредала к нам неряшливо причесанная, в старом бухарском халате, просила у отца папиросу, и скучно жаловалась.

— Его не понимают, — говорила она, небрежно выпуская струйку дыма, — высокое искусство недоступно толпе. Приходится терпеть...

Мать молча поила ее и Ляльку чаем, кормила рулетом с изюмом и, когда они уходили, говорила:

— Ребенка только мучают... Какой он музыкант, если все одну штуку пилит и пилит без конца. Да я бы с ума сошла от тоски.

— Такое дело его трудное, — говорил отец.

— Чего там трудное? Просто фанфаронишко, зайца и то учат на барабане играть. Работать ему надо, как всем другим, а не заниматься скрипочкой!

Я молчал. Мне было жаль Николая Семеновича, но заступиться за него я не мог — в чем-то мать была права, осуждая его, не случайно же на всех концертах так слабо принимали его зрители.

Последний раз я был с Николаем Семеновичем в канун Нового года в Доме культуры. Он туда был приглашен играть, нет, не концертировать, а именно играть в маленьком ресторане, вместе с пианистом и ударником. Вечер был костюмированный. Многие ходили в масках, и мне было весело шнырять в праздничной толпе, стоять у дверей и смотреть, как ловко работают на сцене акробаты, как удивляет всех фокусник, как поют знаменитые певцы, и я совсем забыл о Николае Семеновиче и вспомнил, только когда уже все стали расходиться.

— Где же ты пропадал? — сурово спросил он. — Садись, ешь.

На столе лежали пирожные, яблоки. Я нерешительно потянулся за пирожным.

— Бери больше, тут хватит, да ешь поскорее... Вот тебе футляр, жди меня на улице...

— А вы скрипку не положили, — сказал я.

— Это не твое дело. Иди! — И он ткнул меня пальцем в спину.

И я пошел. У выхода стоял администратор. Он поглядел на меня.

Я сказал ему: «До свидания!»

Он мне ответил: «До свиданья, мальчик!»

На улице было пустынно — шла новогодняя ночь.

Только виднелись у ворот в тяжелых тулупах дежурные дворники, неподвижно восседавшие на каменных тумбах. Вдоль тротуара неторопливо ехал извозчик. Как только он поравнялся со мной, в ту же минуту из подъезда вышел Николай Семенович и остановил его.

— Садись! — коротко скомандовал он мне.

Я вскочил, колыхнув пролетку, сел Николай Семенович, и мы поехали.

— Почему вы не положите скрипку в футляр? — опять спросил я, видя скрипку, завернутую в бумагу, на его коленях.

Он не ответил. Молча мы доехали до Вознесенского проспекта. Отсюда до дому было уже близко. Верный своей манере расплачиваться с извозчиком вполовину цены, Николай Семенович и тут поступил так же. Извозчик, конечно, стал ругаться, но маэстро, не обращая на это внимания, с достоинством зашагал к дому. Побежал и я за ним, втянув голову в плечи, боясь, как бы извозчик со зла не огрел меня кнутом.