Деревянные пятачки

Киселев никогда не имел дела с лошадьми. Они всегда ему казались одинаковыми. Он различал только беговых, этих изящных, быстроногих лошадей, и ломовых, с мохнатыми ногами, тяжеловозов. Беговых он видел на картинках, ломовых на улицах Ленинграда. Тут же были ни те, ии другие. Стояли понурые, захудалые лошаденки.

— Вот берите этих, помоложе, — сказал Харчев. — Действительно, если их кормить, то они еще загарцуют.

Благодарный Харчеву, радостный, даже гордый — все же сумел выполнить поручение, — Киселев направился в обратный путь. Он сидел рядом с Гансом на санях, похлопывая вожжами по бокам кобыленки, действительно гнедой, и оглядывался на вторую лошадь, трусившую на поводке за ними.

— Вот мы и поехали, Ганс, — весело говорил Киселев. — Все же есть хорошие люди. Видишь, и лошадей получили мы, и чаем напоили нас, а теперь-то нам что. Верно?

Повеселел и Ганс.

— Давайте я буду править, — попросил он, взял вожжи и громко крикнул: — Эй, ну, царя возила, покатай теперь нас!

«Так, верно, отец его приговаривал», — подумал Киселев, с ласковой улыбкой поглядывая на ожившего мальчишку.

— Давай, давай, пристегивай, не так-то уж мы много с тобой весим, чтобы шагом она шла, — подзадоривал его Киселев.

Но лошадь и не думала бежать, она медленно переступала, все так же по-прежнему низко опустив голову.

— Но-но!— кричал Ганс. — Давай, давай!

«Ничего, лошади, конечно, обессилели, но если их хорошо кормить, то они «загарцуют» — как сказал Харчев», — думал Киселев, с гордостью поглядывая на свою добычу. Вряд ли кому другому отдал бы лошадей Харчев, а ему отдал. Вошел в положение. Правда, поругал, назвал шляпой, но это ничего. Конечно, он прав. Надо бороться За свое место в жизни. Отстаивать его. Еще немало есть ловкачей, они захватят, только дай им волю. А этого допускать нельзя. На всех местах должны быть только честные. люди, тогда всего можно добиться. «И грубить не надо и унижать не надо, —это уже он думал о начальнике экспедиции, — ведь мы же советские люди, зачем женам унижать друг друга?»

— Но-но! — кричал Ганс.

Солнце уже шло на закат. Снег на деревьях перестал искриться, лесная дорога посинела. Начал пощипывать мороз. Киселев соскочил с саней и пошел рядом. Спрыгнул и Ганс. «И вот этот мальчишка, — продолжа думать Киселев, — разве он не жертва фашизма? Разве у него нет своего счета к Гитлеру?»

— Ганс, как ты относишься к Гитлеру? — неожиданно даже для себя спросил Киселев.

— Если бы меня пустили на фронт, я бы его убил, — сразу же, как давно решенное, ответил мальчишка.

«В своем наивном представлении он, наверно, рисует Гитлера, идущего впереди армии», — усмехаясь, подумал Киселев.

— Его не так-то легко достать, — сказал он Гансу. — Он, по всей вероятности, сидит в капитально устроенном бомбоубежище.

— Все равно, и там бы я его нашел, — упрямо сказал Ганс.

— А то, что он немец, разве тебя это не трогает? — спросил Киселев и с любопытством посмотрел на мальчугана: что, мол, тот ответит ему.

— Плохие люди есть в каждой национальности, — ответил Ганс.

«Ага, это он опять словами отца ответил», — подумал Киселев.

— Но ведь он не только плохой — он зверь. Ты же должен знать, сколько по его воле уничтожено наших мирных людей, я уже не говорю о том, сколько убито на фронте? — желая чего-то допытаться, спросил Киселев.

И тут произошло неожиданное. Ганс вдруг затрясся всем телом и, сжав кулаки, пошел на Киселева. Его лицо сморщилось, стало каким-то старческим, из глаз посыпались мелкие слезы.

— Что вам от меня надо? — закричал он. — Что вы все ко мне пристаете? Я ненавижу Гитлера, ненавижу всех, кто идет с ним! Что вы меня мучаете? Ну убейте, убейте меня, только не мучьте. Зачем вам все это?

— Ну что ты, что ты, — растерянно забормотал Киселев, — ей-богу, я тебя не хотел обидеть. Ну, прости меня, извини...

— Только потому, что я немец, но ведь я же комсомолец. У меня и комсомольский билет есть. — Ганс суматошно заерзал руками в своей худенькой одежонке, распахнул тощий ватник и откуда-то из глубины достал комсомольский билет. — Вот. У меня его никто не отбирал. Он со мной‚ и, когда кончится война, я приду в райком и скажу, скажу... что я всегда, всегда был комсомольцем, что у меня отец всегда был коммунистом. Я знаю... знаю... — Больше он уже ничего не мог говорить, он трясся, из горла у него вырывались какие-то судорожные вздохи; по щекам текли, оставляя тусклые дорожки, частые слезы.

— Извини меня, — сбивчиво говорил Киселев, — я верю тебе, верю. И то, что ты комсомольский билет хранишь, это очень хорошо. Да, кончится война, и все будет прекрасно. И ты увидишь своего отца и мать, и все будет чудесно... Ну, прости, не плачь, успокойся...