Деревянные пятачки

Суд приговорил его к двум годам лишения свободы. В ту минуту, когда зачитывали приговор, объявили срок, словно тугая воздушная волна накатила на Авилова, он качнулся, — и ярко вспомнился ему тот далекий день, когда он мальчишкой и с ним еще двое таких же, как он, разрядили гранату. Их было много на псковской земле, таких злых игрушек после войны. И раздался взрыв, один из них был убит, другой ослеп, а Николай Авилов оглох. Постепенно, с годами, слух вернулся, но не совсем, потому и в армию не взяли.

Волна качнула его и отпустила, только долго в ушах стоял звон. И под этот звон повел его милиционер. И все толпой хлынули за ними из клуба на улицу, на солнце, на мягкий влажный ветер Чудского.

Милиционер открыл дверку в задней стене машины и уже безо всякой официальности, просто сказал:

— Прощайтесь!

Лена, плача, кинулась к отцу, за ней припал к нему сынишка — во время суда он сидел, забившись в угол, оттуда засматривая на отца, — теперь он прильнул к нему, и Авилов ласково водил ослабевшей рукой по его мягким шелковистым волосам. Жена скорбно глядела на него и не утирала слез. Сергей стоял в стороне. Опять в стороне, как и тогда, несколько часов назад, когда привезли отчима.

«Что же это? — подумал Авилов. — Значит, совсем чужие». И поглядел на пасынка, и увидал то, что дано видеть только страдающему человеку, — Сергей томился, в его глазах было не меньше страдания, чем у отчима, но ему что-то мешало сделать шаг, чтобы приблизиться, открыть свою душу.

— Сергуня, — с болью сказал Авилов. И тут случилось то, что должно было случиться, потому что в сердце этого парня еще была доброта, еще равнодушие не успело ее загасить, еще так недалеко было детство, когда отчим качал его на ноге и брал с собой на покос и на озеро, и Сергуня сделал шаг к нему и громко, так, что все услышали, вскрикнул:

— Отец!

И словно камень свалился с сердца Авилова, и только тут он понял, что все эти два месяца, пока сидел в тюрьме до суда, всего больше заставляла его страдать изо дня в день не сама беда, а то, что произошло у него с пасынком, когда думалось: если близкий становится таким жестоким, то чего же ждать от чужих людей?

И как на суде, когда он поверил, что Сергуня не закрывал дверь на закладку, так и теперь он слабо улыбнулся, прижал к себе старшего, и уже то, что ожидало его впереди — два года незнакомой суровой жизни, — не так страшило его, и где-то, как просвет в глухом лесу, завиднелся для него кусок голубого неба.

1972

Деревянная ложка

Я не пью, не пью, Настасья!
На меня выпало несчастье:
Государю во солдатство.
Хочу-у-ут Ванюшку поймать,
Резвы ноженьки сковать...

Дождь за окном сыплет и сыплет, и нет ему конца. И стемнело раньше обычного. И пуста улица. Тусклые, как бельма, лужи на расхристанной дороге. И листва отяжелело никнет с ветвей. И как хорошо, что есть Жорж Сименон, и есть совсем другой мир, непохожий на эту тихую, захмаренную жизнь, есть мир, где все полно приключений, таинственных преступлений и где всюду действует и побеждает мужественный и мудрый Мегрэ.

— Солдатушки, ребятушки, а где же ваши жены?
Наши жены — ружья заряжены,
Вот где наши жены!

— Дед, ну хватит! — кричит Витька. — Не мешай читать!

— Так ведь, Витя, внучок, эта песня старинная. Я певал ее. Заведу, а рота вслед подхватывает. Запевалой я был.

Витька закрыл уши руками и скорей-скорей туда, в свой мир.

— Эй, в Таганроге, эй, в Таганроге,
В Таганроге начиналася война.
Эй-и, там убили-и-и-и, эй, там убили,
Там убили молодого казака...

Витя, про Кольку Селезнева песня сложена... Убили его, моего дружка...

— Дед, ну хватит!

Но дед не может угомониться. Мотается по кухне, выкрикивает дребезжащим фальцетом слова старинных песен. Лезет к своему правнуку, говорить с ним хочет.