Деревянный хлеб

— Но всех на свете умерших оживлять не станут, а по выбору, — твердо сказал Санька. — Моего отца, погибшего на войне. Бабушку и маму, если они… Ну, и нас: меня, тебя и тебя. Всех наших родичей, других хороших людей. А вот Пожарина — нет и жадоб-спекулянтов — нет, они сами за три щеки жрут, а ты — голодай! И всех фашистов — нет! Пусть под землей прут!

— Конечно! Еще бы! — поддержали его друзья. — Драгоценные лекарства на них тратить!

И так приятно было считать себя бессмертным. Они еще совсем молодые, а врачи уже стараются, изобретают, ищут. И обязательно найдут. Сколько уже разных лекарств понапридумано. Ну, хотя б через двадцать лет да найдут! И вообще, если от пуза питаться, можно сто пятьдесят лет прожить — научно доказано. Не вечно же по карточкам хлеб давать будут.

Захлюпали понтоны, машины и телеги пошли чаще, мост колотила беспрерывная дрожь. Солнце накрыло знойным куполом реку, город и поле — от горизонта до горизонта наступил день.

Обмен

Здесь, возле моста, обычно собиралось много пацанов. Свои, дворовые компании, раздельно полеживали на песочке, купались, играли в «отмерного». Это была ТА игра! Что-то взявшая от чехарды, что-то от прыжков через «коня». Проводится черта, и все, присев, прыгают разом с места, как лягушки. Кто неудачно окажется ближе всех, тот и «отмерной». Он становится у черты, согнувшись и крепко уперев руки в колени. С гиком прыгают через него мальчишки, гулко отталкиваясь ладонями от спины, и отмеряют ему новое расстояние по самому дальнему прыжку. Все дальше отходит он… А когда уже невозможно через него перемахнуть — слишком далеко стоит он от начальной черты! — разрешается делать двойной прыжок. Но это лишь в том случае, если «отмерной» согласится. Он имеет право попробовать свои силы и перескочить через кого-нибудь, кто временно займет его место, — одним махом. Не вышло, опять становись — все теперь будут прыгать двойным на законном основании.

Затем снова все останавливаются, совещаются и предлагают тройной прыжок. И так можно до бесконечности.

Ну, конечно, если кому-то не повезет, не сумел перемахнуть, сам теперь становись «отмерным», и игра вспыхнет вновь.

Бывали случаи, когда подбирались такие лихие прыгуны, что как бы загоняли «отмерного» от самой первой черты далеко в степь…

Вот Саньке пришлось быть «отмерным» часа два — чуть в обморок не упал. Спасало лишь то, что ему разрешали разок-другой окунаться в реке.

А какие начинались свары, когда на одну игру сходились разные компании! Пацаны выгораживали своих, жилили, кричали:

— Я тебе дам!

— А я тебе как дам!

— Я тебе еще не так дам, свои не узнают!

— А я тебе так дам, что своих не узнаешь!

Пожарин любил стравливать компании пацанов:

— Эй ты, дай вон тому!

А потом с наслаждением смотрел «кино»: начинается драка, вмешиваются дружки с обеих сторон. Побоище!.. Он хохочет, от восторга хлопая себя по голым коленкам:

— Так его! А его так!

Он, гогоча, с размаху падает на кучу малу, внизу вопят, пищат и воют, пытаясь вырваться.

Вмешиваются взрослые, орут с моста:

— Хулиганье! Шпана! Милиция!

Куча мала распадается, помятые, исцарапанные пацаны разбегаются, расходятся и расползаются, грозят друг другу кулаками, мрачно кричат: «Еще встретимся!», словно не встречаются каждый день на реке, а видятся раз в год.

Как-то Санька нашел в песке финку и подарил Пожарину: хотел подольститься. Лезвие было стальное, тонкое и сгибалось почти колесом. Рукоятка набрана из множества прозрачных плексигласовых женских пуговиц, плотно подогнанных одна к другой; она разноцветно светилась на солнце. Пожарин обрадовался и похвалил: «Ты — молоток!» — молодчина, значит.

Наверно, финку потеряли цыгане в длинных ярких рубахах, подпоясанных узкими ремешками, потому что никто из больших ребят назад не требовал, хотя Пожарин ею хвастался.

Цыгане часто располагались привалом у моста, прежде чем рассосаться по городу. Мужчины начищали сапоги и щелкали кнутами, разгоняя собак, которые сразу сбегались невесть откуда. Женщины, став на корточки у реки и окуная в воду гребни, терпеливо расчесывали свалявшиеся черным войлоком длинные волосы. А замурзанные бесштанные цыганята, выпятив пузо, разгуливали всюду на тонких ногах, покрытых цыпками, и зорко высматривали, что стырить.

Пацаны с ними не связывались, боялись отведать кнута. А вот зачем цыганам кнуты? Санька никогда не видал у них коней. «Они своих баб лупят со скуки, — объяснял Колька Пожарин. — А кони-то у цыган есть, ворованные. Они их далеко оставляют, сюда только приведи. Милиция отымет запросто! Щас коней мало, в деревне коровами пашут, а то и танком».

Проклятая финка… Если бы знать…

… Они возвращались домой по мосту, повыше поднимая босые ноги и осторожно ставя на всю ступню, доски настила — ершистые, занозистые, такую щепочку вгонишь — взвоешь.