Деревянный Меч и Та, Которую Любит Небо

Краем уха путник слышал, что обитатели Даэ пробовали проникнуть в тайны Спящего, что большинством исконных хозяев Бидлонта не приветствовалось. При других обстоятельствах Даргед, может быть, обошёл стороной древнее поселение с его чересчур любопытными жителями. Но за последние восемь дней, после ночлега в гиалийском селении на берегу Рубежного потока, ему не доводилось провести ни одной ночи под кровом, даже самым захудалым. Теперь же жильё соплеменников манило его теплом и уютом — причём не только телесным, но и уютом души. Того самого уюта, которого не найти в трупоедских хижинах — вон их, сколько лепится одна к другой по берегам рек и ручьёв. Бедные люди даже и не понимают, что мешает гиалийцам искать приют в их хижинах. Так и рождаются среди трупоедов Бидлонта россказни об ужасной гордости Единого Народа и его презрении к людям-бидлонтитам.

До домов Даэ осталось совсем немного. Даргед радостно прибавил шагу. Вот перед ним и двери дома. Без стука отворив двери (ибо гиалийцам нечего скрывать друг от друга, в отличие от трупоедов, которые всегда стремятся не пускать других в соё жильё, а ещё больше — прятать от других свои мелкие и ненужные мыслишки и страстишки), путник вошёл в ярко освещённый Гостевой Зал.

Внутри было тепло и уютно. На длинных скамьях вдоль овального очага сидели хозяева и гости. Молодая парочка, судя по ожерельям из морских кораллов, откуда-то с побережья. Старик в такой же, как и у Даргеда, серой дорожной одежде, пропитанной маслом, в руках сжимающий узловатую палку. Семейство — отец, мать и трое детей. Одежда, украшенная орнаментами, принятым у заречных охотников-трупоедов, выдавала, что они пришли с восточного приграничья, как и сам Даргед.

Сознание путника обдало привычным теплом. Какое счастье — быть частью целого, каким является Единый Народ.

Даже хозяева — четверо мужчин и женщина с какими-то осунувшимися лицами, больше подходящими обитателям трупоедских хижин внизу — отдавали ему положенную долю тепла. Хотя никакого особого внимания вновь пришедшему жители Даэ не уделили. Гости же с интересом воззрились на Даргеда.

"Добрый вечер" — поприветствовала его за всех девушка с побережья — "Ты страж с востока?" — спросила она, увидев меч, совершенно лишний и неуместный в Бидлонте, вдали от границ.

"Да" — ответил бывший страж Восточного рубежа и повернулся к огню, не желая ни с кем разговаривать. Гости, поняв, что этот мрачный страж не намерен потешить собравшихся у очага рассказами из жизни тех, чьими усилиями Многоречье надёжно защищено от вторжения диких трупоедов с востока, разочарованно вернулись к своим занятиям.

А Даргед, погружённый в свои мысли, сидел с чашей горячего вина. Ну что ему сказать случайно забредшим под эту крышу путникам и хозяевам. Может быть, то, как четыре года назад он ушёл в стражи Восточного рубежа, думая, что там, наконец, найдёт то, чего не хватало ему на родном побережье — смысл жизни, возможность совершить что-нибудь, достойное его далёких предков, осваивавших этот мир на заре истории. И общество таких же, как он — тех, кому тесно в спокойном и безмятежном Бидлонте, где приходится постоянно смирять свои чувства и мысли, дабы они не пугали окружающих.

Или может быть, сказать, что служба на Рубеже, издалека казавшаяся такой героической и полной приключений, оказалась на поверку скучной и будничной, состоящей из изнурительных переходов, многодневных сидений в засадах, когда ничего не происходит. И бесконечные встречи с трупоедами, когда приходилось сидеть возле их костров, на которых жарится мясо убитых зверей. И вонь в стойбищах — от сотен немытых тел, от выделываемых шкур, от отбросов, выбрасываемых прямо на пороге жилищ. И мысли, тяжёлые, враждебные мысли незнающих, что такое — Великое Единение. И пляски трупоедов, посвящённые удачной охоте или войне. Обязательно чему-нибудь одному из двух — убийству зверей или убийству себе подобных. И самое страшное — знать, что эти жалкие и страшные твари, что сидят рядом с тобой и скалят гнилые зубы — такие же люди, как и ты сам. Пусть и коснеющие в невежестве и дикости.

Или может быть рассказать о первом и последнем в своей жизни бое. Как на пожухлой осенней траве корчатся в предсмертных судорогах смертельно раненные трупоеды. И ты понимаешь, что это навсегда — уже никогда не встанут с вытоптанной антилопами земли дикари, мгновенье назад с воинственным воем бежавшие на тебя. И с трудом веришь, что эти жалкие умирающие твари только что были опасными врагами. И застывший взгляд убитого тобой дикаря, направленный куда-то в не по-осеннему высокое небо. И чужая агония, касающаяся твоего разума.