Деревни

Эльза, дочь торговца продуктами и скобяными изделиями, одета была всегда нарядно: мягкие кожаные ботиночки, полосатые носки до колен, свободная развевающаяся юбка, широкий пояс в стиле «нового взгляда», черепаховые заколки, поблескивающие в прядках светло-каштановых волос. И густо наложенная темно-бордовая губная помада — на фотографиях она получалась черной, Оуэну приходилось после поцелуев стирать ее со рта, поплевав на носовой платок. Беда, если мама увидит его в таком виде. Она вообще не хотела, чтобы он гулял с Эльзой, хотя из семьи та была уважаемой — более уважаемой в Уиллоу, чем семья Маккензи, сравнительно недавно приехавшая в эти края.

В долинном районе, где находилась средняя школа, жили люди, чьим изначальным языком был пенсильванский немецкий. Эльза тоже говорила с немецкой неторопливостью, гораздо медленнее, чем другие девчонки в Уиллоу, и по голосу ей давали лет больше, чем было на самом деле.

Эльза выделялась провинциальным лоском и провинциальной же простотой. Когда они впервые поцеловались — это было в перерыве между танцами, куда погнала его мать, чтобы он поскорее привык к новой школе, — она не тыкалась ртом в его рот, как когда-то Элис Стоттлмейер во время игры в бутылочку. Ее влажные губы словно таяли в его губах. Из-за того, что Эльза была его ниже (достойный наследник рослых Маккензи, Оуэн изрядно вымахал в свои семнадцать лет), ей, вспотевшей в платье из тафты, пришлось обнять его за шею и пригнуть его голову к себе. Они стояли за сломанным автоматом с кока-колой, сверху мигала лампа дневного света, и ей хотелось целоваться еще и еще. Она нетерпеливо прижималась к нему всем телом. Он вспомнил про Кэрол Вишневски и Марти Нафтзингера. Они трахались стоя в узком проходе между школой и текстильной фабрикой. То же самое могут сделать и они с Эльзой, подумал Оуэн.

Но они ни разу не трахнулись, даже это слово между собой не употребляли. Он был умным парнем и не хотел портить себе жизнь. Он знал, что после того как поимеешь девчонку, на ней надо жениться, но женитьба не входила в его ближайшие планы.

Жаркие поцелуи в тот первый вечер окончательно убедили Оуэна: Эльза, как говорится, положила на него глаз. Еще бы, он такой странный, чудной, всегда ходит один. Немудрено, что у бедной девочки закружилась голова. Она привязалась к нему до того, как он понял, что происходит. Его смущало, что она нездешняя, что она со своими широкими юбками и полосатыми гольфами лишь похожа на девчонок из Уиллоу. Тем не менее она ему нравилась.

Когда впоследствии Оуэн думал об Эльзе, ему вспоминались потертые велюровые сиденья автомобиля, тусклые огоньки на приборном щитке, резиновые коврики на полу, холодные дверцы. При включенной печке в машине становилось тепло и уютно.

Готовясь к свиданию, Оуэн брал отцовский «шевроле» довоенного выпуска, подержанную машину, купленную Маккензи при отъезде из Уиллоу. Отец обычно приезжал с работы в Норристауне в шесть вечера, и тогда Оуэн мог воспользоваться неотъемлемым правом достигшего определенного возраста американца — покататься на родительском автомобиле.

Иногда перед встречей с Эльзой он ездил повидать приятелей из начальной школы и посмотреть, что у них нового. Нового почти никогда не было. Теперь он смотрел на Уиллоу как бы глазами ссыльного: маленький поселок, где без него текла жизнь, жизнь повзрослевшей оравы с детской площадки. Проезжая знакомыми местами, он видел: с крыши дедова курятника попадало еще больше черепицы. Вряд ли он хотел снова жить здесь. Юность тасует колоду жизненных карт. Раньше он был зрителем, восхищавшимся Бадди Рурком и девчонками, которых не осмеливался представить себе нагишом. Теперь он сам стал действующим лицом.

С Эльзой в машине он впервые узнал, что это такое — настоящая нагота. Сначала его подруга лишь целовалась. Лизались они до одури, с закрытыми глазами, словно преграждая опущенными веками поток желания. Оуэну казалось, будто он растворяется в этом солоноватом, насыщенным особым запахом пространстве. Ощущение было совсем не похоже на то, что он испытывал в тайном прибежище лихорадочной мастурбации. Когда за стеной утихало бормотанье родителей, он, завернувшись в простыни, нащупывал левой рукой верного дружка, налаженный механизм безумно сладкого освобождения. Эта секунда возвращала его в младенчество и еще дальше — к тугому узлу новизны, к мигу бессознательного блаженства — быть.

И вот в эту сугубо личную, заповедную зону вторгается другой человек, что-то ищущий. Мысленно он старается неуклюже, но неудержимо добраться до самой сердцевины его существа.