Деревня на перепутье

Ева смотрит из окна на уходящих. Звуки музыки раздирают сердце. Сама не осознавая, что делает, она обнимает стоящего рядом Арвидукаса, утыкается ему в спину и дергается всем телом, сдерживая плач. Потом, успокоившись, разглядывает комнату, ищет, за что бы ухватиться, что помогло бы забыть. Но дел никаких нет. Посуда помыта, пол сверкает, занавески белы как снег. Всюду чисто, свежо, все углы выметены, вычищены, надраены, как стиральная доска. Теперь, когда не стало подсобного хозяйства, времени — завались.

Она берет думку, которую кончает вышивать. На сломленной бурей верхушке дерева — гнездо аиста. В нем влюбленная парочка длинноногих птиц. Символ счастливой семьи… Один аист вышит, другому не хватает правого крыла и черной латки на спине. Ева втыкает иглу и задумывается. Вышьет крыло, наложит латку. Будет еще одна подушка. А что дальше? Еве эта работа вдруг показалась до того бессмысленной, до того никчемной, а сама она почувствовала себя до того мизерной, жалкой, слабой, неприметной — просто стежком на рукоделье, что мурашки побежали по спине, и она сидит, долго сидит, скованная непонятным страхом. Наконец, очнувшись, поднимает с полу упавшую думку, швыряет на кровать и бежит закрывать окна.

На хуторе Григаса громыханье оркестра прямо-таки поднимает крыши.

Комната Бируте пустует; больше она сюда не вернется. Комната Арвидаса тоже пуста. Всюду пусто. Просторно, холодно и неуютно.

Ева натягивает лыжные штаны, сапоги, берет за ручку сына и идет в хлев Круминиса кормить телят.

Музыканты рубят сплеча. Мощно гремит большущая труба тщедушного Гоялиса; словно понесший рысак, украшенный свадебными бубенцами, мчится, закусив удила, барабан Лауринаса Бурбы.

V

— Едут! Едут!

Все бросаются к окнам. Кое-кто успел выбежать во двор. Дети с визгом высыпают на дорогу.

Машины не спеша едут по деревне. Три легковых — с молодыми и поезжанами, четвертая — колхозный грузовик. В передней части кузова — музыканты, сзади набилась шумная молодежь. Капоты и буфера утыканы ветками с молодой листвой и полевыми цветами. На антеннах — алые ленты. Передняя машина, в которой сидят молодые, сваха и сват, украшена тяжелыми венками из руты, калужницы и вербы.

За ними бежит толпа детей. Поодаль несутся вприпрыжку несколько зевак. В их числе Прунце Француз, он сосет пальцы. Видно, хотел залезть в кузов, и кто-то из поезжан огрел по лапам.

Музыканты играют марш, провожают. Стекла машин опущены. Мелькают руки, белеют зубы, сверкают улыбающиеся глаза.

Бируте сидит рядом с Тадасом гордая, сосредоточенная. Белое платье, рутовый веночек на голове.

Морта прижимает горящее лицо к стеклу. Проехала… Даже искоса на дом не посмотрела…

В другом окне застыл Лукас. Глаза пустые, будто ветром выдуло, подбородок трясется. Вот-вот заплачет. Еле-еле сдерживается.

— Дангуоле с Миртой в грузовике с музыкантами. Как на посмешище… — Голос Морты.

— Да вот…

— И те спину покажут, как Бируте.

— Да и мы… Чужие, и то… Не стоило…

— Чего не стоило? Что ты смыслишь, что стоило, чего не стоило! — кричит Морта, но в голосе ее больше безнадежности, отчаяния, чем злости и привычного презрения к мужу.

Римша это почувствовал. Обернулся. Хочет сказать что-нибудь, утешить, но, пока находит подходящее слово, Морты уже нет.

Выбежала в сени, спрятав лицо в передник. Навстречу — Лапинас.

— Что стряслось, Мортяле, что? — Схватил за кисть пожелтевшими от табака пальцами, другой рукой полез к пояснице. — Что случилось, лапонька?

— Отстань!

Мотеюс вполголоса смеется, пальцы щекочут Морте подбородок.

— Нет, не отстану, Мортяле, делай что хочешь, а не отстану.

— Так на! — Крепкая пощечина обожгла щеку. Трубка, рассыпая искры, летит в угол.

— Чего бесишься? — Лапинас прислоняется к стене. Вытянувшееся от удивления лицо перекосилось, глаза налились злостью. Еще миг — ударит! Но яростный взгляд Морты останавливает занесенный кулак. Мотеюс зло шипит, словно змея, на которую наступили, втягивает голову в плечи и отстраняется. — Собачья свадьба промчалась. Жалеешь? Беги за ними. Еще успеешь.

— Замолчи, петух. Подстрекнул, рассорил… Скотина бессовестная… — Морта прячет лицо в передник. Судорожно дергаются сгорбленные плечи.

Злость у Лапинаса мгновенно проходит. Душа встала на место, охватила нежность. Подошел, несмело обнял Морту за плечи, погладил волосы, зашептал:

— Не надо, Мортяле. Никто нас не утешит, за нас не отстрадает, самим все придется вытерпеть. Давай уж не будем жаловаться, людям не покажем… Перестань! Они там без нас веселятся, а мы свое и без них возьмем. Я Кашетаса с гармонью позвал. Добрые соседи сойдутся. Спляшем, споем. Даст бог, будет больше шуму, чем у Григаса. Не бойся, сумеем себя показать. Поможешь гостей принять, Мортяле, или не поможешь?

— Пошел уж, пошел, — защищается Морта. Наконец ударяет Мотеюса по неспокойным рукам и убегает в избу, так и не ответив ничего определенного; но Лапинас знает, что туча прошла стороной.