Деревня на перепутье

— Я помню, когда мы были малышами, отец привозил из лесу «заячий пирог». Боже мой, до чего вкусен был пахнущий ветром хлеб и кусочек замерзшего сала! Мы с братом дрались из-за черствой горбушки… — тихо говорила Года, вороша воспоминания. — Отец входил в избу в белом, до пят, тулупе с поднятым воротником. Вместе с ним врывались облака пара. Отец тогда был похож на пророка Илью, летящего на огненной колеснице над облаками. И бог для меня был вроде моего отца, и рождественский дед. Все добрые герои сказок были похожи на отца. Я любила его, своего старика, очень любила… И сейчас еще вижу: сидит он на кухне перед огнем, смешно растопорщив обледенелые усы, с них капает, как с соломенной стрехи. «Папа дождит, папа дождит!» — кричала я, а Адолюс, тогда уже гимназист шестого класса, за столом готовил уроки. Да, веселы были зимние вечера… Отец привозил из лесу палочки — и я сейчас помню запах оттаявшей коры. Приходил Римшин Лукас — ты знаешь, что он мне почти брат? Мы, дети, воображали, что это наши лошади, со ржанием носились по избе, верхом на этих палках, и нам казалось, что дерево на самом деле живое. Все прекрасно, просто и волшебно. В нашем с тобой возрасте нет чудес. Кусочек дерева не превращается в лошадь, отец — в пророка. Того, кого любил в детстве, сейчас презираешь, а может, и ненавидишь. Почему же так? Неужто пророк тогда был другим?

— Откуда тебе знать, вдруг случилось еще одно чудо. Пророк превратился в беса? — легкомысленно спросил Мартинас, стараясь обратить в шутку завязавшийся было серьезный разговор. Он был в духе и хотел весело провести день.

— Не знаю… — Года сорвала веточку, понюхала, бросила, отломила другую. Движения были нервные, резкие. — Если пророк обратился в беса, то маленькая девочка, которая когда-то скакала на палочке, могла стать ведьмой.

— Не ведьмой, а симпатичной ведьмочкой, — рассмеялся Мартинас. — Что правда, то правда — ты умеешь привораживать. — Он обнял Году за талию, привлек к себе и жарко поцеловал. Но она не ответила. Это обидело его. Он отпустил, почти оттолкнул ее и разочарованно сказал: — Тебя трудно понять. Меняешься, как луна. Что тебе нужно? Или день не погожий, или не ела, или парень не любит? Твой отец — мерзкий тип, ладно, кто заставляет жить с ним под одной крышей? Гайгаласы скоро уедут на торфяник — с первого числа им там обещали квартиру. Будут две комнаты, заживем по-королевски. Уходи из дому, Года, бросай родителей, давай поженимся. Ты не знаешь, как много это для меня значит.

— Нет, Мартинас. Может, когда-нибудь это и случится, но пока… Не хочу, не могу.

— Помнишь, как-то мы разговорились, и ты сказала, что если бы… не я… Помнишь? Было же время, когда ты хотела стать моей женой…

— Было. И, может быть, еще придет такое время, но сейчас это невозможно больше, чем когда-нибудь. Будь добр, оставим это, Мартинас.

— Ты меня не любишь.

Года ничего не ответила.

— Ты меня не любишь, — настойчиво повторил Мартинас. — Правда? Зачем молчишь?

— Когда люди любят друг друга, такие вопросы… не нужны, — туманно ответила Года.

«Да, она меня больше не любит, — подумал Мартинас, поежившись от холода, которым дохнули ее слова. — Я просто одна из многих ее игрушек и уже успел надоесть». Но все-таки он обрадовался, что она не ответила ни да, ни нет.

Если бы Мартинас разбирался в своих чувствах, он бы увидел, что вопрос, любит его Года или не любит, имеет второстепенное значение. Он хотел иметь жену — вот что главное. Он должен был знать, что любовь одного не может дать счастья для двоих, но сам бы об этом никогда не подумал. Он жаждал счастья для себя. А любовь к Годе, сознание того, что она принадлежит только ему, делали его счастливым. Правда, изменившееся в последнее время поведение Годы смущало его счастье, вселяло неуверенность, но это был только страх собственника.