Деревня на перепутье

— Возьмет, кто сеял, а не тот, кто пришел жать. — Злость Мартинаса схлынула внезапно, как и нашла. Ему стало стыдно за свою выходку, поэтому, желая смягчить впечатление, он миролюбиво добавил: — Я не говорю, что мы могли засеять все сто восемьдесят, но хотя бы поближе к плану… поближе к плану… чтоб не выглядело так вызывающе… Говорят, по возможности… Где уж там, зерно в зерно, все возможности подсчитаешь…

Григас, наклонив голову, уставился на Мартинаса, как петух на зерно.

— Может, Толейкис малость и переборщил, — сказал он, не желая вдаваться в разговор, который ему самому был неприятен и вызывал кое-какие сомнения. — Поживем — увидим. А насчет ответственности, то волков бояться — в лес не ходить.

Поначалу Мартинас хотел найти Дубураса и потребовать объяснений. Даже фразу приготовил: «Коли повторится, так и знай — вышвырнем с фермы как задавленного поросенка!» Но решимость тут же испарилась, и, отложив неприятный разговор до завтра, он отправился обедать к Шилейкам.

Горбуньи, как обычно в такое время, не было дома — она доила колхозных коров. В полутемной избе, которую еще больше омрачали плотные дешевые занавески и цветочные горшки на подоконниках, отвратительно воняло помоями, мочой, парами алкоголя. Шилейкене была женщина опрятная, как могла поддерживала порядок, но в последнее время, когда их семейная жизнь разладилась, развалился и устоявшийся домашний уклад. Шилейка и раньше любил выпить, часто терял меру, но после майских праздников пил каждый божий день, пока не свалится. Каждое утро, продрав опухшие со вчерашнего глаза, отправлялся в деревню (чаще всего к Лапинасу), вечером же, а иногда и пораньше, приходил домой на карачках или мужики приносили его, обнаружив где-нибудь под забором. Мартинас попытался было поговорить с ним — что он думает, раз так себя ведет, — но Шилейка глянул на него таким страшным взглядом полоумного, что невольно напросилась мысль, не стоит ли его положить в лечебницу.

Сегодня был один из тех редких дней, когда Викторас попал в кровать, не дождавшись вечера. Он лежал навзничь, скосив голову набок. Грязный, в ссадинах. Небритое лицо почернело как дерн. Из приоткрытого рта текла зеленая слюна. Под кроватью чернела лужа. Одна рука свесилась с постели как мертвая.

Мартинас подошел и потряс двоюродного брата. Ему стало дурно. Не от омерзения — от ужаса.

Шилейка зачмокал губами. Вялая рука дернулась и снова замерла.

Мартинас вздохнул с облегчением. «Было чего… Черт не возьмет…» Машинально вытер о штанину руку, которой прикоснулся к Шилейке, и пошел на кухню, плотно затворив за собой дверь. В духовке он нашел оставленное с завтрака сало, миску свекольника (Шилейкене, как большинство деревенских женщин, не готовила обеда). Шкурка сала порыжела от жары, свекольник был тепловатый, почерневший. Мартинас проглотил несколько ложек и отодвинул миску. Его стала трясти нервная дрожь. То, в чем он до сих пор сомневался, находя уйму мотивов для оправдания своих тщетных надежд, вдруг стало ясным, до того ясным, что он сам удивился, как сумел так долго дурачить самого себя. В поисках хлеба в шкафчике он нашел засунутую за посудой бутылку водки, которую, наверно, спрятала от мужа горбунья. Мартинас наполнил стакан и трясущейся рукой поднес ко рту. Со дня свадьбы Бируте он еще не брал в рот ни капли. Запах водки ударил в нос, по спине побежали мурашки. Мартинас отряхнулся и поставил непочатый стакан на стол. Сядем-ка, выпьем… Потолкуем с самим собой… Самый легкий способ, чтоб забыться. А потом вот свалимся, как Шилейка, на кровать. Завтра еще кто-нибудь в душу нагадит, и завтра то же самое сделаем. Надеремся. Приятно быть пьяным. «Типу этому вот спьяну даже море по колено…» Значит — гоп! А что потом? Потом? Да следующий стакан. В общество скотов записываемся. Боремся за человека будущего… Шилейка каждый день ходит по деревне с песней, если еще на ногах держится:

Вот времечко желанное,
Не жизнь, а сладкий сон!
Начальство пьет стаканами,
Мы ведрами дерем…

Почему бы не подпевать? Будто голоса у нас нет? Есть! Да еще какой!

Вскипевшая кровь ухнула по груди вверх, залила щеки, темя, глаза; уши заполнились оглушительным гулом, а правая рука взлетела над головой и изо всей мочи ударила по столу. Невыпитый стакан опрокинулся и скатился на пол. Мартинас пнул его ногой и выбежал из избы. Наружная дверь хлопнула как крышка гроба. Во дворе он остановился, ослепнув от солнечного света, и жадно вдохнул чистый, с березовым духом, воздух. На душе стало легче, чуть не весело. «Все…» — «Что «все»?» — «Да вот… сами знаете…» — «Знаем… Тоже мне геройство… Надо было вытащить Шилейку с кровати, встряхнуть: «Признайся, подлец! Лапы-то у тебя в крови? Скорее иди в милицию, а не то отведем!» — «Нет, нет! Лучше не знать… не знать… не знать… Может, в другой раз… Да, в другой раз мы непременно выясним…» Плечи снова поникли под невидимой тяжестью.