Деревня на перепутье

Эти нежные, полные самого искреннего сочувствия слова словно бензину подлили в огонь.

— За гнилое бабье — за решетку! Ну и времена! — Кляме вскакивает, носится по комнате, ломает руки. Из покрасневших глаз хлещут слезы. — Никто не посмотрит, что свой человек, народный защитник, первый после войны кинулся за советскую власть. Пошел вон! В тюрьму, собака! Ох! А было времечко… На цыпочках не ходили, не боялись разине на ногу наступить, если что, не извинялись. Шаг печатали! Раз-два, раз-два! Земля дрожала, ядрена палка!

— Садись, Кляме. Стулья перевернешь.

— И переверну. Всю землю вверх тормашками переверну, ядрена палка. Не умею жить в монастыре. — Он остановился перед Гедрутой — дрожащий, подавленный, но уже остывший, — положил ей руки на плечи и несколько мгновений, тяжело дыша, смотрел собачьим взглядом. — Давай распишемся, Гедрута… Ведь этот один ребеночек так точно мой…

— Двое, — поправила Гедрута.

— Ну видишь! — обрадовался Кляме.

Гедрута положила ладонь ему на плечо, второй пошлепала по влажной шее. Посмеивается, смотрит в глаза, но взгляд говорит: «Нет!»

— Хорошим мужем буду. Мне бы только не пить, ядрена палка. — И он клянется, что больше ни капли не возьмет, даже курить бросит, ругает питье, хоть с каждым выдохом изо рта выходит сладковатый водочный душок.

— Да нет, не надо, Кляме. Поговорим вот, когда пятый будет…

— Видишь, какое дело. Когда человек женатый, при детях, суд иначе смотрит… Глава семьи, кормилец… Могут полсрока скостить.

— Кормилец!

— А как же! Вот буду твоим мужем по закону — и кормить буду, ядрена палка!

— Говоришь, половину скостить могут? — Гедрута долго молча смотрит на его запавшее лицо. Глаза больше не говорят: «Нет!» Они мутные и непроглядные, как река Акмяне после сильного дождя.

Соломенный вдовец и жених

Винце Страздас получил решение суда. После того как сгорела лачуга Гайгаласов, он подал на жену в суд, требуя причитавшуюся ему часть имущества. Присудили половину дома, разделили пополам мебель. И вот решение получено! Настуте довольная стоит с сумкой почтальона перед дверью конюшни. Улыбается: осчастливила человека. А Винце прыгает на здоровой ноге с разорванным конвертом в руке, просто обезумел от счастья. Лицо сияет, как сто весен, даже лошади за загородкой фыркают, поглядывая в эту сторону.

Лукас Римша встал со стула (о, у них уже есть стулья, стол, шкаф, куда сложить материал! Мастерская что надо; даже окно прорубили побольше, а на стене повесили большущий плакат с улыбающейся девочкой и голубем мира. На рисунке много солнца, простору, чистого воздуха. Мастерская сразу раза в два шире стала). Так что Лукас Римша встал, зашарил у пояса неловкими пальцами, развязывая тесемки передника, — пора двигаться на хутор Григаса обедать.

— Эй, эй! Куда ты, дружище?! — Винце забежал перед Римшей, отталкивает его плечом от двери. — Сейчас Надя придет. Вместе отобедаем. Поможешь мне после обеда перебраться.

— Да вот… Бируте обещала картофельную бабку испечь. Звала. Люблю, знаешь, бабку…

— Набабишься другой раз. Пускай сегодня будет мой обед. Не знаешь, как здорово Надя стряпает.

— Да вот…

— Тсс, болтушка, не перечь. Музыканты, польку!

Лукас сдается. Может, и пробовал бы еще упираться, но Надя уже тут как тут. Переминается на пороге с корзинкой в руке. Курносая, раскосая. Подбородок с ямочкой, круглые щеки розовые, пухлая верхняя губа с жидким золотистым пушком. Девчонка! Не скажешь, что ей тридцать лет. Будто горя никакого не знала — такой чистый, радостный взгляд, такое по-детски наивное выражение лица, оделяющего каждого доброй беззаботной улыбкой. Но все в Лепгиряй знают, что кого-кого, а Надю жизнь не баловала. Война отняла отца, обоих старших братьев, мать умерла с голоду. Из всей семьи остались только она с дедушкой, но призрак голода возник и перед ними. Был мир, свобода, только не было хлеба. Люди хлынули из опустошенных войной родных мест с мешочками за спиной в счастливые районы, которые пощадил огонь сражений. Вместе со всеми и Надя с дедушкой. Так судьба занесла ее в Литву. Где-то под Вешвиле старик свалился на обочине с мешком набранного у добрых людей хлеба. Надя осталась одна. Последний отпрыск семьи Луновых. И вот уже тринадцатый год, как она в Лепгиряй. Давно уже не чувствует себя гостьей, да и люди ее такой не считают. Всем по душе покладистый нрав девушки, трудолюбие, звонкие русские песни, которыми Надя кроме Винце еще кому-то поранила сердце…

— Сегодня борщ с окороком, — говорит Надя, косясь на Римшу, которого обычно уже не находила. — Дауйотене сердится, что я начала отдельно готовить.

— Скоро пошлем Дауйотене сено косить, девонька. Скоро, скоро. — Винце значительно щелкнул пальцами по пухлому конверту, подмигнул Римше, потянулся к корзинке. — Борщ, окорок. Идите сюда, голубчики. Шевелитесь, ну скорее пошевеливайтесь! У Винце Страздаса сегодня прием в честь работников правосудия. Лукас Римша, премьер-министр, просим к столу.