Деревня на перепутье

Поначалу никто не обратил внимания на прискакавшего верхом Арвидаса — взгляды всех были прикованы к скотному двору, где Морта атаковала грязной веревкой майронисских мужиков. Пока Прунце с воем носился по деревне, ей удалось прорваться мимо Гайгаласа в хлев. Здесь она схватила вымокшую в навозной жиже веревку и как шальная накинулась на мужиков, ломавших загородки. А те, не ожидая такого решительного нападения, один за другим спасались бегством и, отбивая вилами удары, отступали со скотного двора. Зеваки, довольные зрелищем, галдели и подзуживали обе стороны не сдаваться, а Прунце прыгал вокруг, как судья на ринге, тузил кулаками воздух и визжал от удовольствия. Лукас Римша стоял на крыльце, схватившись за голову, и мучительно охал, словно Морта его самого секла этой веревкой. В окнах виднелись испуганные детские лица, слышался жалобный плач.

Арвидас щелкнул плеткой в воздухе и, резко натянув поводья, поднял лошадь на дыбы. Толпа шарахнулась, уступая дорогу. Вилы одни за другими воткнулись в навоз. Напряженную тишину нарушало только неуважительное лошадиное фырканье.

— Что же, Гайгалас? Не пойму я, ради чего ты сюда своих ребят привел. Дело делать или с женщинами драться? — спросил Арвидас, молниеносно оценив положение.

— Помочь приехали. — Гайгалас потрогал распухшую щеку, по которой прошлась Мортина веревка. — А они, гады, видишь как помощников встречают.

— Вот, к примеру, надо же людей пообчистить, — вмешался Робинзон, смеясь рыжими щелками глаз. — У них навоз не простой, председатель. Потяни-ка носом, сударь. Чистым маслицем несет, как с маслобойни.

— Наверно, еще со сметоновских времен осталось, — откликнулся Кляме.

Подошел Лапинас.

— С этими… я не разговариваю. — Он презрительно кивнул головой на майронисских мужиков и демонстративно повернулся к ним спиной. — Но вы мне ответьте, председатель, чем наш двор провинился, что напустили эту банду дикарей? Есть порядок в нашем колхозе, или каждый, кому угодно, может грабить честного человека среди бела дня?

Гайгалас от души расхохотался.

— Дикари приехали тебе жиру поубавить, жиряк. Больно раздался на чужих хлебах, гадина.

— Замолчи, Гайгалас! — Арвидас подмигнул ему. — Ты, Лапинас, спрашиваешь, чем провинился твой двор? Что ж, двор как двор. Но его хозяин и правда никуда. Почему не выполняешь, что положено? Решение правления знаешь?

— Я? Не выполняю? Как у вас язык поворачивается? А кто первый в Лепгиряй вторую корову продал, пример показал? Правда, не своему колхозу, не так, как Раудоникис, зато первый. Первый! Это запомнить надо, товарищ Толейкис!

— Этим, брат, хвастаться нечего, — откликнулся из толпы Помидор. — Глядя на тебя, на дурня, и мы своих коров увели. А Римши, брат, смеются.

— Да не один Римша…

— Хватит! Мотеюс знает, что делает.

Все вдруг замолчали и вытянули шеи, увидев, что Арвидас соскочил с лошади и привязывает ее к изгороди рядом с Римшиной Безрогой, которую выгнал из хлева Робинзон.

— Не знаю, как тебя понимать, Лапинас. Корову первый продал, а навозу давать не хочешь.

— Как так не хочу? Кто сказал? Правильно, из-за загородок не выбросил. Виноват. Но не потому, что жалко или еще чего. Подходу нет, Римшины загородки мешают. Вот откуда моя вина! А раз уж приехали — берите, вывозите. Милости просим. Я даже рад. Столько мужиков — на вилах да на вилочках и вынесете, не придется даже Лукасовых загородок ломать.

— Лапинаса дух святой просвятил! — подивился Гайгалас. У его товарищей тоже вытянулись лица. — Только что собаку науськивал, а нате вдруг — шелковый.

— Кто науськивал, Гайгалас, кто? Постыдился бы врать. Сами влетели во двор, как лесные братья. Свистят, ревут, топорами, вилами машут. Волен человек и испугаться и обороняться, увидев такую ораву. А что Римшене тебя веревкой по харе протянула, то только честь свою защищала. Смекни сам, что делаешь, на кого руку поднимаешь. — Лапинас поглядывал то на толпу, то на Арвидаса и, поощренный всеобщим вниманием, все повышал голос: — Какую стенку хочешь лбом прошибить? Римшене тебе не Лапинас, не какой-нибудь Шилейка или еще кто из нашей деревни, как бы его государство ни уважало. Скажем, даже не наш уважаемый председатель товарищ Толейкис… Римшене — мать-героиня, книжка у нее есть, орден. Сам президент подписывал. Вот как. А тут вылезает человек и шасть на нее с вилами: отдай, мол, навоз, корову! Кого ты хочешь напугать, Гайгалас, кого? Ее, слабую женщину, родительницу советских воинов? Нет! Самого Ворошилова! Президента нашего! Вот на кого замахнулся, глупая ты букашка!

— Ишь, куда он метит, темнота, — в самого президента! — осклабился Гайгалас и под хохот всего двора добавил: — Вдвоем с Лукасом вы ей орден ковали, мельник, нечего других чертей на помощь звать.

Римша сгорбился на крыльце, заскулил, будто придавленный невидимым обвалом, а Гайгалас присел, и вовремя, поскольку в воздухе свистнула веревка, и чуть было на второй щеке не выпучилась красная колбаса.