Деревня на перепутье

— Упаси господи… — испуганно прошептала старушка.

В это время в сенях загремело, с грохотом распахнулась дверь, и в избу ввалился Шилейка. Весь в муке, еле держится на ногах.

— Морта, эй, Морта! — покрикивал он, скользя вдоль стены к кухонной двери, потому что та была ближе. — Соломенная вдова, где тебя черт носит, коли нигде не нахожу? Ах, вон она где! Матильду морит. А почему свечки нет? Ты что, не католичка, Матильда? Отвернись, Морта, сейчас я свечу выставлю. Шилейку в этом смысле бог не обидел.

Морта вышла из кухни, оттолкнула в сторону Шилейку и захлопнула кухонную дверь.

— Чего притащился, бесстыжая тварь? Пошел домой! Свинья! Из-за тебя во всем доме покоя нет. Каждый божий день песни, шум. Человеку спокойно умереть не даешь. Кто тебе Мотеюс, что так спелись? Чего вертишься вокруг него, как пес вокруг свиньи, которую колоть собираются? Пошел вон! И чтоб в нашем доме ноги твоей больше не было! Лапинас с тобой не справляется, я сама управу найду. Чего икаешь, вылупив буркала? Дверь видишь? Вон!

— Но-но-но… Не знаешь, что к чему, а кидаешься. — Шилейка взял себя в руки, изо всех сил старался держаться прямо, но земля скользила из-под ног, как рыба, и он колыхался, хватаясь за стенку-спасительницу. — В магазин ходил. С одним — глоток, с другим — глоток. Кяпаляйские мужики свистнули мешок ячменя, когда сеяли, тоже угостили. Сметона принес в кузню Раудоникису кувшин свежего пива попробовать. И там пропустил, Зашел на мельницу. Твой Мотеюс из-под жернова вытащил бутылочку. Опять же клюкнул. Хорошему человеку и жить хорошо, Морта! Пей, кушай задаром и спи. Вот какое дело… Все потчевали Шилейку, теперь твой черед. Нацеди ради доброго вечера. Крепко спать буду.

Морта, дрожа от злости, открыла дверь.

— А коли Мотеюс повелел? — оскалился Шилейка.

— К черту под хвост твоего Мотеюса! Пошел вон!

Но Шилейка, не обращая внимания, проковылял к столу и расселся на лавке.

— Ишь ты как, ишь ты как… Гостя не признает… — бормотал он, обняв забытую на столе деревянную сольницу, похожую на исповедальню. — Пошел вон! Шилейку вон! А если Шилейка ради общего дела черту душу продал, это никого не заботит… Толкнули человека в беду, и коленкой под зад: пошел вон!

— Что тут болтаешь? — неспокойно спросила Морта, почувствовав в словах Шилейки что-то недоброе. — Кто толкнул? В какую беду? Меньше пей, бед меньше будет.

— Не верти хвостом, Римшене. Оба с Мотеюсом эту кашу заваривали. — Шилейка застыл раскорякой за столом, кажется, дышать и то перестал. Потом выпрямился и взглянул на оторопевшую Морту. На внезапно протрезвевшем лице отразилась такая бессильная ярость, такая безысходность, что Морта невольно отступила назад. — Человека мог убить. Из-за вас. Может, он на всю жизнь убогим останется. Против жизни Шилейка руку поднял. А кто дубинку в руку вложил? Прикидываешься, что ничего не разумеешь? Твой Мотеюс мне дубину вложил, Римшене. Он науськал Шилейку, дурака. Из-за Мотеюса и Прунце попался. Невиновный. Пальцем не шевельнул, только глотку драл. Чтоб на него вина пала. Но и я не виноват! Ну скажи, Морта, неужто я виноват? — Шилейка уронил голову на стол и подавился слезами.

Морта подошла к столу, поставила перевернутую сольницу и села рядом с Шилейкой.

— Викторас, послушай, Викторас… — проговорила она онемевшими губами. — Иди домой, Викторас. Никуда не ходи, не пей больше, а иди прямо домой.

Шилейка послушно встал и, пошатываясь, поплелся к двери. Плечи дергались от неутолимых рыданий.

— Успокойся, Викторас. Будь мужчиной. — Морта дрожащей рукой погладила его мокрую небритую щеку.

Шилейка ушел.

Морта, стоя в дверях сеней, с замершим сердцем следила за качающейся фигурой, пока та не скрылась из виду. Потом, как во сне, вернулась в избу. В кухне весело потрескивал огонь. Рута хлопотала около горшков. Галдели малыши. Морта села на кровать под окном. Промеж деревьев виднелась мельница. Морта любила смотреть, как вертятся ее могучие крылья. Она представляла себе, как в помещении, заваленном мешками, ходит сильный человек с белыми от муки усами, который управляет этим несложным, но нужным всем механизмом, и гордилась. Морта любила мельницу, как все связанное с Мотеюсом. А теперь это бойкое вращение крыльев вызывало у нее ужас. Побежать бы сию же минуту на мельницу (плевать она хотела на молву!), припереть Мотеюса к стене и дознаться правды. Но она вспомнила пир у Лапинасов в ту ночь, когда избили Толейкиса, вспомнила Страздене, Шилейку, Мотеюса, их загадочные недомолвки, и теперь каждая, казалось бы, малозначительная мелочь наполнилась отчетливым смыслом.

Целую ночь напролет за окном бушевал ветер. Утром неожиданно открылась дверь избы, и в дом вошел Лапинас. Весь в муке, с покрасневшими глазами — всю ночь молол. Морта встретила его таким взглядом, что у того от удивления даже трубка вывалилась.

— Что стряслось, Мортяле?..

— Не лезь мне больше на глаза, скотина! Невесть что могу сделать! — Вытолкнула его плечом за порог, захлопнула дверь перед носом и зацепила крюк.