Деревня на перепутье

Арвидас не спускал глаз с шерстяной кисточки, которая подрагивала на макушке вязаной шапочки кузнеца. Ему было гадко и жалко этого великана, дремлющие духовные силы которого не могли сравниться с его физической силой.

— Я хотел сказать, никто не виноват, кроме тебя самого. Напрасно ты ищешь сочувствия. Твоя жена — заурядная деревенская бабенка с большой глоткой. Корыстная, отсталая горлопанка, вот и все. А ты — дело другое. От тебя можно и надо требовать: ты — член партии. Отвечаешь за воспитание своей семьи — жены, детей.

— Ох, ох, ох. Легко говорить, когда со стороны смотришь.

— Сперва надо самому получить право воспитывать других, — продолжал Арвидас, будто не расслышав оханья кузнеца. — Послушай, Юстинас. Ты должен стать мужчиной, авторитетом для жены, для своих приятелей. Начнем с того, что бросишь лодырничать…

— Ну уж! Будто можно ретивей работать? — застонал Раудоникис. — Весь этот месяц с утра до ночи в кузне…

— Делаешь за день половину того, что мог бы сделать. Хоть бы и сейчас — уже обед, а сколько ты своротил?

— Сегодня особенный день…

— Не оправдывайся, Юстинас. Трудодни все покажут. Я зашел к тебе не в жмурки играть, а поговорить, как коммунист с коммунистом. Ты должен стать тем, кем тебя по ошибке сочли товарищи, приняв в партию. Такой Раудоникис, какой он сейчас, нашей партийной организации не нужен. Решай сам: или пойдешь вместе с нами впереди, или будешь тащиться в хвосте с такими, как Лапинас или твоя воровка Магде.

Арвидас замолк. Молчал и кузнец. Потом тяжело вздохнул, тяжело поднял голову и с мольбой взглянул на Толейкиса.

— Исключите меня из председателей ревизионной комиссии…

— Не только исключим, но и обсудим на партийном собрании твою работу. Ведь твоя комиссия была только на бумаге. За полтора года ни единой проверки, ни единого акта.

— Исключайте из председателей. Обсуждайте, наказывайте. Что хотите делайте, но с женой не могу разводиться. Двое ребят у нас…

— С ума спятил! — вспылил Арвидас. — Кто тебе велит разводиться? Наоборот — я хочу, чтоб вы жили дружно, любили, уважали друг друга. А этого не будет, пока ты не завоюешь свою жену, пока она будет считать тебя тряпкой, лодырем, думать, что твоя голова не выросла из этой детской шапочки с кисточкой.

Раудоникис отвернулся. Тяжело вздымались его саженные плечи.

Арвидас пошел к двери.

— На сей раз хватит, Юстинас, — добавил он с порога. — Молот тяжел, работы много. Попробуй размахнуться под стать своему росту. Как-нибудь вечерком загляну к тебе домой.

Когда Толейкис ушел, Раудоникис взял лежавшую под ногами подкову, разогнул и со всего маху запустил ее в кучу железного лома, на которой только что сидел председатель. У дьявол, до чего все было просто, пока не был в партии! Проклятая баба, порази ее гром! Подстрекнула, шальная, записаться, а теперь за нее отвечай.

Кузнец подскочил к горну, подбросил свежего угля и с бешеной прытью налег на мехи. Но уже с первыми каплями пота, проступившими на его закоптелом лбу, запальчивость спала. Свободная рука машинально нырнула в карман ватника, рот широко разинулся, и бойко задвигались челюсти, едва на языке оказались сочные бобы. Маховик вертелся все медленней, пока не остановился вовсе.

Мимо двора кузни ехали парные сани с навозом. За санями шел Гайгалас и пел, нахально поглядывая по сторонам:

Знает Лепгиряй, ей-богу,
Дикари всегда помогут.
Лепгиряй — ай-ай-ай, лепгиряйцы — ай-ай-ай.

Макушка Гайгаласа мелькала за высокой кучей навоза. Глаза ехидно поблескивали, выискивая, кого бы угостить «рыбками», потому что в этом уголке северной Литвы сохранился обычай, вывозя первые сани навоза, швырять им в каждого встречного. И никто не обижался, даже чувствовал, что его почтили — ведь удобрение, от которого человек, выросший в другой среде, обычно морщится («фи, какой душок…»), в крестьянском быту занимает особое место. Деревенский житель, из уважения к тому, что лежит в основе хлеба насущного, даже создал крепкую, правильную поговорку («без дерьма нет зерна»), так ранящую слух образованного эстета, который отворачивается, увидев на дороге свежую конскую кучку, а вот хлеб, выросший из этой же кучки, у него отвращения не вызывает, даже наоборот — побуждает к громогласным одам, прославляющим плоды человеческого труда. Правда, крестьянин не воспевает навоза, зато в навозницу ломает хлеб руками, пахнущими хлевом; от его тела и одежды тоже несет хлевом, нет мыла, которое отмыло бы этот запах. Но никто не воротит нос, никто не бежит в смятении из-за стола, все знают святую истину: если твоя изба раз в год не запахнет навозом, она не будет каждый день пахнуть хлебом.

— Навалил столько, что две лошади не потащат, — окликнул Арвидас Гайгаласа, догнав сани.

— Правда? — Гайгалас довольно рассмеялся. — Лапинас, жаба, за сердце схватился, когда увидел…

Арвидас помолчал.

— Твоя бригада пока держится лучше всех. Если не распустишь народ, осенью вручим вымпел передовика — думаем учредить такой знак отличия для лучшей бригады.