Дерево дает плоды

— Ганка. Но только не пытайтесь зубы мне заговаривать.

— Ганка, Ганка, отодвинь шкаф, иначе позову на помощь, буду кричать.

— Чего вы такой боязливый? А может, все наврали?

— Слушай, пойми, мы должны быть друзьями, а не врагами — я, ты, твой отец. Я могу вам помочь, знаю тут многих влиятельных людей, к чему вся эта комедия? Ну, ладно. Я согласен отдать вам комнату с кухней, но только вам, а не этой тетке — ханже. Как-нибудь разместимся, так в чем же еще дело?

Она не отвечала. Я бил в дверь ногами, дергал ручку. Ответа не было. Ее отец партизанил, дважды подвергался нападению, житья ему не дают, сбежал в город. Значит, это свой человек, значит, можно с ним договориться. Вполне симпатичное лицо, видимо, приятный человек. Я представил его себе дружелюбно улыбающимся.

— Ганка! Панна Ганка!

Я услышал мужские шаги, стук подкованных сапог. На мгновенье зажмурился, чтобы лучше слышать. Да. Подкованные сапоги, несколько мужчин. Отодвигают шкаф. Протяжный скрежет. Я отскочил к буфету, нащупал нож. Из‑за двери — дуло автомата. Сейчас услышу знакомый голос. Вздор. Опомнись.

— Есть там кто‑нибудь?

Есть. Там. Кто‑нибудь. Военные мундиры, белокрасные повязки. Ганка в коротком сером плаще. Боль в плечевых суставах, словно руки с силой рванули вверх.

— Что здесь происходит? Ваша фамилия, гражданин?

— Роман Лютак.

— Квартира ваша?

— Моя.

— Эта гражданка сообщила, что было произведено вторжение, что вас насильно лишили свободы. Правильно?

Я утвердительно кивнул.

— Мы их здесь подождем, а вас, гражданин, попрошу изложить для занесения в протокол суть дела. Вы, гражданин, не тот ли будете, кому воздвигнут памятник?

— Этот памятник в честь моего отца.

Сержант милиции щелкнул каблуками, представился, достал из планшета листок бумаги и начал задавать вопросы тихим, подчеркнуто мягким голосом. Положение изменилось, теперь я был его хозяином. Внимательно пригляделся к девушке, она показалась мне красивой, во всяком случае, совсем не такой, как прежде. Из протокола я узнал, что ей девятнадцать лет, единственная дочь, отец был дорожным мастером, у них четыре морга земли и домишко.

— Зачем ты это сделала, Ганка? — спросил я. — Все же родственники!

Круглое, почти детское лицо с трогательно голубыми глазами под бровями, которые чуть темнее кожи на лбу, носки вывернуты поверх голенищ сапожек. И вдруг злая гримаса, рот скривился в презрительную подковку, глаза сузились.

— Это они к нам примазались, утопили бы в ложке воды, — сказала она. — Пропади они пропадом, тетка с дядей. Пусть теперь они боятся, я уже достаточно натерпелась страха.

Ждали мы довольно долго, угощались остатками водки.

Наконец, все семейство ввалилось в квартиру и оказалось в западне. Милиционер велел сесть дорожному мастеру и его жене, остальных расставил вдоль стены с поднятыми руками.

— По просьбе гражданина Лютака я вас не арестую, — заявил он, играя пистолетом, — но считаю до трех. Кто останется, попадет в кутузку. Вы, товарищ, — обратился он к дорожнику, — и ваша жена можете остаться. Остальные — раз, два, три!

Они ринулись к дверям, визжа от страха, лестница загудела у них под ногами. Когда все стихло, милиция тоже удалилась.

— Мама, этот пан согласен нас оставить, — сказала Ганка. — Мы можем не возвращаться.

Дорожник, невысокий, с изможденным лицом, глубоко вздохнул, потер глаза.

— Нынче не знаешь, где свой, где враг, где кто, — прошептал он. — Не обижайтесь, у нас не было другого выхода.

— Мы можем остаться? — спросила его жена. В самом деле, можем? И они уже не придут?

Я не знал, кого она имела в виду: сестру с семейством или тех, которые нападали на них и мучили.

— Землю продадим, будет на почин и для Ганки. Пресвятая дева, только бы уж они не пришли. Пусть голые стены, лишь бы остаться. Но что ты, Юзек, будешь делать?

— Работы хватает, — заверил я.

— Конечно. Работы хватает, — согласился дорожник. — Так вы тоже партийный?

Впервые после приезда в город мне стало по — настоящему стыдно, ибо я знал, что он ожидает утвердительного ответа.

— Мне велели съесть партийный билет. Пришли ночью, били меня и ее, женщину, жри говорили, эту мерзость, иначе сожжем вас. Съел, уважаемый. Стыдно признаться, съел.

— Не о чем толковать, батя, было и сплыло. Теперь надо бы домой съездить, ведь хата стоит без призора, и что‑то решить.

— Верно. Еще обворуют в отместку, как вернутся. Поедем, что ли? — обратился он к жене. — А ты, Ганка, оставайся здесь. Так будет лучше. Мы быстро управимся и махнем назад. Чего доброго, займет тут кто‑нибудь, такие времена, уважаемый.

Они уехали в тот же день, оставив на страже Ганку.

— Послушай, — сказала она, после того, как я несколько раз обратился к ней на «ты»;— на брудершафт мы не пили, но если тебе так хочется, не возражаю. Только давай начистоту: нам вместе жить, а вы, мужики, известно какой народ. Так знай, я пойду в школу и не собираюсь забивать себе голову глупостями. Я должна сдать на аттестат зрелости и поступить в университет, а это долгая история. Посоветуешь, что мне делать?

— Разумеется.

С минуту она молчала, потом, глядя на меня, — произнесла: