Дерись или беги (сборник)

— Милай сын, ты ж слетишь, если держаться не будешь.

— Уди, ба!

Галюнь отвернулась к табачному ларьку и, простояв две минуты в недоумении, пошла за сигаретами.

«А мало ли, слечу и я? Неделю без воздуха, табаку не нюхала сколько. Возьму да и помру тут прямо». Она зажимала в кулаке несколько пятаков, уже запревших и отпечатавшихся на ладони, и слышала, как ее сердце начинает все сильнее омываться кровью.

— У вас «Казбек» или «БТ» есть?

Недоумевающая продавщица высунулась на витрину и, чуть заулыбавшись, подала Галюнь самые дорогие сигареты.

Галюнь медленно направлялась к дому, изредка оглядываясь на Сереженьку, и пыталась прикурить.

— Гуляй пока, Сережка, гуляй.

Она зашла домой, поставила музыку и посмотрела на чистый пол, где не было ни мертвых мух, ни сора, ни пятен от красного «Саперави». Галюнь прислушалась к звукам в надежде услышать жужжание, но услышала только ищущую звук, скребущуюся по скользкой пластинке иголку, дрожь холодильника и жалобный детский крик во дворе.

Полухвея

Карта России выглядит как двухтонный крокодило-динозавр, изо рта которого торчит рыба-Сахалин. Страна, которая подсвечена маяками беженцев. Ежедневно она выбирает сусальные крючочки и наживки, но все без надобности — рты проплывающих мимо рыб-государств наглухо закрыты.

За конвейерной лентой мало кому удается поспать. Из всех четырех концов страны приехали маленькие женщины-механизаторы поднимать нищий подмосковный городок. На работу они приходят к восьми вечера и никогда не забывают в коммунальном коридоре сухомятчатый ужин, состоящий из шести бутербродов, трех пакетиков чая и одного утешительного яблока. Трудятся они до тех пор, пока не придет усатый начальник и не скажет: «Всем спасибо! До вечера», условно это — восемь часов утра. В течение ночи они теребят ленту конвейера, меняя рулоны полиэтиленовой пленки, и вывозят-завозят поддоны с большими коробками.

В мавзолее та же лента, тот же движущийся поток, только здесь вместо распухших журналов перемещаются любопытные взгляды шведов. Восковой человек, вид которого вызывает рвоту, идиллически ведет счет очередной партии иностранцев и не боится выглядеть переутомленно, поскольку любая бледность будет скрыта за пластмассовой коркой краски.

— При входе в мавзолей все фотоаппараты сдаем!

— Нету.

— Проходите.

В сорок девять лет Сонечка впервые посетила мавзолей. Она надела коричневое платьице, нежно сочетающееся с ее проседью, и обложила ресницы комочками черной туши. Улыбаясь, она вышагивала по мощеной площади, сочно обдуваемая ветром от задранного подбородка до панцирных коленок, отчего не замечала духоты центральной улицы. Она спешила войти в гранитную, темно-красную гробницу. За пять шагов до хрустальной крышки с заветным спящим товарищем Сонечка споткнулась.

— Проходим, не задерживаемся, за вами такая очередь!

Соня одернула подол и чинно поплелась в порфировую усыпальницу. Спускаясь по ступеням, она ощутила прохладный, мертвецкий воздух и легкий запах формалина, источаемый то ли лежащей в зале фигурой, то ли людьми, стерегущими этот пантеон. А может быть, это был и ее собственный запах, резко проявившийся именно здесь, в обильно проветриваемой комнате. Смрад этот усиливался с каждым шагом, поэтому шагала Сонечка мельче, чем вызывала возмущенный шведский «Дюмбом». Хотя ее и не интересовал перевод, но все же она догадалась: «Не иначе как дурой назвали». От волнения у нее мгновенно загорелись щеки, и, не успевшую выбежать на улицу, Соню вырвало. «Лякарвард! Лякарвард!» — запаниковали шведские дамочки, после чего оробевшую русскую быстро эвакуировали на площадь. Усадили ее в Александровском саду, так, чтобы она не мешала туристам передвигаться в экскурсионном ритме, вручили банку колы и оставили с жалостливым «крафтлес!», что в переводе означало «немощная!».

Такого с ней еще не было. Были, конечно, случаи волнения и рвало ее, бывало, но ни разу одно не становилось последствием другого. Когда Сонечка жила в Челябинске и преподавала химию, как-то к ним в школу приехала мать вьетнамского мальчишки. Степенно вошла в кабинет, освободила шею от узлов шали и протянула Соне алую коробку с тортом. Обе в момент покрылись испариной и только спустя три минуты оцепенения чуть успокоились и начали разговор:

— Зачем вы мне торт принесли?

— Так принято у вас.

— Ничего подобного, вы меня этим поставили в неудобное положение. Чего вы от меня хотите?

— Сын. Девятый класс окончил. Фам Винь Чонг. Он не может справляться с уроком.

— Не справляется, но дело, я думаю, не во мне.

— Мы раньше жили в Ханое, там по-другому…

— Знаю, что по-другому там было: и язык родной, и сверстники…

— Фам потом. На родине хорошо. Возвращаться будет. Но надо закончить учебу. Во Вьетнаме нет такое образование…

— Ну почему вы все считаете, что мы — волки? Нам нет смысла на вас злиться. Просто у каждого есть родина и зачем это?