Дервиш и смерть

Итак, кончено. Может, все-таки стоило схватить его за оба уха или щелкнуть согнутым пальцем по желтому лбу. И снова не знал я, где Антиохия и на каком языке мы разговаривали. Все это время мне казалось, будто я стою на голове, вишу где-то между полом и светильниками, подпираю своими плечами потолок, потерянный, спятивший из-за их скуки и своего желания ее одолеть. Странным языком говорил я, верно, и напрасно. Может быть, завтра тоже напрасно, ибо заранее лишит меня мужества сегодняшняя неудача. Я должен прийти и приползу на коленях и не буду знать, не только где Антиохия, – будь она проклята! – но и как зовут сына моей матери. Снова будем мы мучиться, как два старика второй брачной ночью после печально пропавшей первой, только все будет длиться короче, ибо ни у меня, ни у него не будет большой надежды.

Теперь мне некуда спешить. Вялая желтая рука в припадке недолгой бодрости не начертала: выпустить арестанта Харуна.

Не провалился ли из-за этого арестант Харун еще глубже во тьму?

Я вышел, меня вывели, вытолкали, а перед домом меня поджидал позабытый Кара-Заим. Люди не помнят о нем через двадцать лет, а я позабыл о нем спустя один час. Только он не забывает, так-то вот.

– Долго ты оставался, – произнес он, с любопытством глядя на меня.

– А разве единоборство короче длится?

– Обычно быстрей выходят. И обычно растерянные.

– А я растерян?

– Не сказал бы.

Не очень зорок глаз Кара-Займа. Но пусть будет так, как говорит он.

– Мы говорили обо всем.

– А обо мне?

– Он велел мне прийти завтра.

– Так. Значит, завтра.

И снова мы шли по чистой дорожке из речной гальки. И пойдем снова завтра.

Я думал, что у меня не хватит сил разговаривать с Кара-Займом, что я даже не услышу того, что он говорит, но вот я слышал и отвечал, хотя все внутри меня было перевернуто, хотя я все еще стоял на голове и медленно, очень медленно выпрямлялся, убежденный, что все будет выглядеть еще более странным, когда я приду в себя. Это походило на опьянение, на дурной сон, я сам поверю в то, что подвергся чарам и что на самом деле ничего не было.

Заим не знал, что происходило во мне, он думал, что все закончилось удачно.

– Это хорошо, – произнес он, – что он зовет тебя завтра. Обычно не зовет. Значит, ты ему понравился, значит, по душе пришелся.

Он не очень был мудр, не очень красноречив, мой добрый Заим. Да, я понравился ему, очень, я ушел, едва дыша, и мы продолжим эту пытку завтра.

Смущенно, подыскивая слова, глядел на меня Заим.

– Знаешь, я хотел бы попросить тебя.

Видит ли он, как гаснет мое лицо от его слов? Вяло я ободрял его, вспоминая:

– Скажи, Кара-Заим. Не стесняйся. Что-то гнетет тебя.

Так должен был мне сказать тот.

– Да ничего не гнетет. Но здесь не знают, кто я, думают, что сроду был таким хрипуном и бродягой. Я не говорю о муфтии, о других.

– У тебя что-нибудь случилось?

– Ничего у меня не случилось. Говорят, что я не подхожу больше.

– Тебя прогоняют?

– Выходит, прогоняют. Я думаю, если бы ты мог сказать муфтию, чтоб меня оставили. Воевать я не могу больше, а ворота сторожить могу получше других. Мне платят сто грошей в год…

– А муфтию двенадцать тысяч.

– Муфтий – другое дело. Вот я и говорю, если много сто грошей, пусть будет меньше, пусть будет восемьдесят. Пусть будет и семьдесят. Значит, семьдесят в год, разве это много? Вот я и хотел…

Да, немного – семьдесят грошей в год. Не отъешься ты с этих семидесяти грошей, мой Заим, совершивший страшную ошибку, что вовремя не умер. Но прости, что я не могу жалеть тебя, долго я боролся с черным демоном и весь разбит на составные части, ни одной косточки нет на своем месте.

– Воевать ты не можешь, – ответил я, ни о чем не думая, – но ружье носить в силах. Ятаган держать можешь. Сколько ты попросил бы, если б мы взялись освободить невинного человека? Схватили его ни за что ни про что, ни в чем он не виноват. Согласился бы ты за сто грошей?

– Не знаю, спрашиваешь ли или говоришь о чем, что может случиться, – растерялся он.

– Отвечай мне.

– Отвечать нелегко. Пока я был настоящий КараЗаим, не взял бы ничего. А теперь, если дело честное… Сто грошей?

– Двести.

– Двести грошей! Господи милостивый! Три года я мог бы прожить на двести грошей. И невинный человек? Где он?

– В крепости.

– Значит, двести грошей. И невинный человек, в крепости. Не смог бы.

– А двадцать лет назад согласился б? И пусть в крепости? Только невинного, схваченного безвинно?

– Согласился б.

– А сейчас нет?

– Сейчас нет.

– Тогда ничего.

– Это ты в самом деле или шутишь?

– Шучу. Я хотел посмотреть, намного ли ты изменился.

– Да, я изменился. А если меня выгонят, можно тебя разыскать?

– Если тебя выгонят, я тебе дело найду.

– Спасибо тебе, я это запомню. Но все-таки поговори завтра с муфтием.

Он любой ценой хотел остаться на своей белой дорожке от ворот до дома. Отблеск ореола муфтия падал и на него, лишенного ореола, и наверняка ему казалось, что отсюда много ближе к тому герою на поле битвы, чем от квашни пекаря или грядки садовника. А тот герой для него важнее всего на свете.