Дервиш и смерть

— И все хорошо кончилось, все были счастливы, как в сказке,— произнес я, посмеиваясь над этой историей.

Мне показалось, что она содержит определенный урок, адресованный мне, что она должна послужить мне примером: видимо, мне тоже рекомендовалось собрать детей и юношей вокруг себя и повести их к счастливой жизни. Это звучало наивно вопреки его характеру, противоречило всему, что я знал о нем. Однако он прошел хорошую школу у старого солдата в темнице.

Он улыбнулся, без торжества, но и без малодушия.

— Ну нет, не все хорошо закончилось. Крестьянам помощь пришлась весьма кстати, они стали пить и пропивать даже свое имущество. Это почувствовали на себе их жены, потому что пьяные кулаки стали тяжелее и болезненнее, и женщины проклинали вдову. Проклинали ее и мужики, потому что надо было освобождать ребят от присмотра за скотиной и полевых работ. Дети редко приходили в школу, да и учитель не из лучших попался, и они мало чему могли научиться, а то, чему выучивались, забывали через год-другой, так что в деревне стали поговаривать: что ж это за школа такая, всю задницу обдерешь, пока выучишься, а за год перезабудешь. Вдова прожила еще двадцать лет в ожидании смерти и умерла на третью весну после нашего знакомства, когда встречала меня в метель, а я задержался в дороге дольше, чем предполагал.

— Значит, все вышло нехорошо?

— Нет. Почему? Она умерла, дожидаясь друга своего сына, понимаешь? Полная добрых слов, желая поговорить о своей любви, она не думала о смерти. Крестьяне остались с тем же, без водки и без помощи, так как наследники разделили имение. А на деревне сохранилась добрая память о ней, потому что все плохое позабылось. Родилась легенда: жила, дескать, одна странная и добрая женщина. Никому от этого, правда, никакого толку, но зато красиво.

Взволновала меня эта история, горькая и необыкновенная, как жизнь, и неуловимая, как жизнь. И насмешливое согласие Хасана или его спокойное отрицание, мучительный жизненный вихрь, который человек должен смирить, чтоб не сойти с ума.

Я засмеялся, чтоб облегчить возможную горечь и остроту своего вывода:

— Остановись на чем-нибудь, ради бога, определись, найди точку опоры. Ты во всем сомневаешься.

— Ты прав, во многом я сомневаюсь. Это плохо?

— И не хорошо.

— Значит, не плохо, но и не хорошо. А не сомневаться — это хорошо. А может быть, и плохо?

— Не понимаю.

— Существует ли что-нибудь, в чем ты абсолютно уверен?

— Уверен в том, что есть бог.

— Вот видишь, а те, кто не верит в бога, уверены, что его нет. Может быть, было бы хорошо, если б они не были так уверены.

— Да. И что тогда?

— Ничего.

Но я уже раскаивался в том, что спросил, не заметив ловушки обманчиво мудрой логики. Как разумна и опасна эта мысль! А он подвел меня к ней играючи.

Он силен своей неуверенностью.

Мне это не мешало, ничто в нем мне больше не мешало. Я полюбил его и, даже не соглашаясь с ним, считал его правым. Он был мне дорог даже тогда, когда я считал, что он не прав.

И один день, проведенный без него, казался мне пустым и бесконечным. Я безмятежно существовал в его тени.

Отец его без страха ожидал неизбежного, окруженный ожившей любовью сына.

Для нас обоих Хасан стал самым необходимым человеком в мире. Поэтому я огорчился, узнав, что он отправляется в путь.

Я пошел к нему, так как не видел его уже целые сутки. Он играл в тавлу [49] с отцом, сидя у его постели.

Старик сердился, бросая кости между черными и белыми треугольниками.

— Ух, прах побери, как ты ходишь! Фазлия,— жаловался он слуге,— не идут кости.

— А ты подул на них, ага?

— Подул, не помогает. А Зейна где? Пусть она их положит между грудями.

— Стыдно, отец!

— Что мне еще может быть стыдно? Это стыдно, Фазлия?

— Нет, ага, боже сохрани.

— Лучше, отец, потри их о рукав дервиша.

— В самом деле? Ты не рассердишься, Ахмед-эфенди? Ей-богу, помогает.

— Я рад, что ты пришел,— улыбнулся мне Хасан.

— Я со вчерашнего дня тебя не видел.

— Подождите со своими разговорами,— сердился старик,— пока я не выиграю. Теперь у меня пошло.

— Отец поправился.

— Ты хочешь сказать, что я злюсь?

Он в самом деле выиграл и был утомлен и осчастливлен этим. Он походил на ребенка, походил на Хасана.

— Я отправляюсь в путь, в Дубровник,— сообщил мне Хасан, смущенно улыбаясь, словно провинился в чем-то перед отцом.

— Зачем едешь?

— Торговать. Мои друзья тоже едут, вот вместе и отправимся.

— Едет латинянка, едет и он. А про торговлю он выдумал.

— Не выдумал.

— Выдумал ты. Если б торговать, то я бы смог тебя отговорить. А раз из-за нее — не могу, она сильнее.

— Ты сам, отец, всякое выдумываешь.

— Неужели? Я состарился, но не все еще позабыл. А вот в голове у меня кое-что не укладывается, это другое дело.

— Разве есть что-нибудь, что не укладывалось бы у тебя в голове?

— Есть.

Старик обращался ко мне, словно продолжая сердиться на Хасана.

— Есть. Не укладывается у меня в голове, как это он отправляется в дорогу вместе с женщиной и ее мужем. Кто дурак? Мой сын или тот латинянин?

— Или оба,— смеялся Хасан, нисколько не обижаясь.— Ты, кажется, не признаешь дружбу?