Дервиш и смерть

Потом они исчезли, а я продолжал видеть их, они словно отпечатались на окровавленном сукне неба, в моем взоре, под веками, как будто я глядел на солнце.

Я не мог, не смел двинуться, я боялся, что не удержусь на ногах и упаду на мостовую, я не понимал, как я стою, ибо не чувствовал под собой опоры.

Откуда-то появился мулла Юсуф, не знаю, с какой стороны.

— Тебя ушибли?

— Нет.

— Ох да.

— Все равно.

Полное, здоровое лицо его было бледным, ужас и испуг виделись в глазах. Он жалеет меня?

Хорошо, что подошел именно он, перед ним я буду храбрым. Не знаю почему, но иначе нельзя. Перед кем угодно можно обнаружить страх, перед ним я не смею.

— Пошли в текию,— чуть слышно произнес он, и я вспомнил, что по-прежнему продолжаю стоять у стены.

— Опоздаю в мечеть.

— Нельзя в таком виде идти в мечеть. Я тебя заменю, если хочешь.

— На мне кровь?

— Да.

Я направился к текии.

Он поддержал меня под локоть.

— Не надо,— высвободил я руку.— Иди в мечеть, люди ждут.

Он замер, словно устыдившись, и угрюмо посмотрел на меня.

— Не выходи из текии день-другой.

— Ты все видел?

— Видел.

— Почему они налетели на меня?

— Не знаю.

— Я напишу жалобу.

— Оставь, шейх Ахмед.

— Не могу оставить. Я стыдился бы самого себя.

— Оставь, позабудь.

В глаза не смотрит, просит, словно что-то знает.

— Почему ты мне это говоришь?

Он молчал, опустив взгляд, не зная, что сказать, как если бы боялся или не желал говорить, как если бы что-то знал, или раскаиваясь, что вообще заговорил, как если бы вспомнил, что это нисколько его не касается. Господи, во что мы его превратили.

Ради него подавил я испуг и слабость, ради него хотел пойти в мечеть окровавленным, ради него сказал, что подам жалобу. Я хотел стоять прямо перед этим юношей, с которым меня связывали странные узы. Он впервые пожалел меня. А я считал, что он ненавидит меня.

— Иди,— сказал я, глядя, как быстро краска возвращается на его лицо.— Теперь иди.

Естественнее было бы, если б я сошел с ума после невероятного приключения, но каким-то чудом я без надлома пережил первый момент и, удержав в себе все, смог отодвинуть куда-то в сторону, куда-то в глубину, подавляя на время. Ужасно, говорило в душе наивное воспоминание, но оживить ничего не удавалось. Я даже гордился тем, что спрятал свой испуг, и это чудное ощущение храбрости еще поддерживало меня, не очень твердо, но достаточно, чтоб пока отложить.

Мустафа и хафиз Мухаммед раздевали и мыли меня, потрясенные, перепуганные, а я тщетно пытался успокоить трясущиеся руки и ноги, хотя у меня нашлось столько силы, чтоб не устыдиться этого и не испугаться. Тлеющий огонек вспыхнул несколько раз, словно бы разгораясь, жуткий гул и панический страх мгновенно ожили, но мне опять удалось вернуть все к тому, что миновало и что пока не болело. Миновало, убеждал я себя, не произошло ничего, что могло бы взволновать меня сверх меры, пусть только не будет хуже, пусть на этом окончится. И я жадно вслушивался в их бессвязный разговор, расспросы Мустафы о том, что случилось, так как он ничего не мог понять, в испуганную одышку хафиза Мухаммеда, сменявшуюся неловким ободрением и сердитыми окриками на Мустафу, угрозами кому-то неопределенному, неведомому, имя которому было они. Это его заикающееся негодование поддерживало тлеющее чувство оскорбления, нанесенного мне, и когда мулла Юсуф вернулся из мечети и встал молча у двери, мое желание что-то сделать стало еще более твердым. Я воспользовался этим сразу же, опасаясь другого желания — ничего не предпринимать. Я написал жалобу валийскому [35] судье и отдал ее Юсуфу перебелить.

Сон не шел ко мне, когда я лег. Написанная жалоба мучила меня, она оставалась еще со мною, я колебался, отправлять ли ее или порвать. Если я ее брошу, на этом все и окончится. Но тогда оживет потаенное, притушенный фитилек разгорится. Вновь услышу я гул, от которого замирает сердце. Пошлю жалобу, сохраню веру в то, что могу найти защиту, могу обвинять. Она была мне необходима.

Казалось, что я ни на миг не сомкнул глаз, но разбудили меня чьи-то ничуть не осторожные шаги в комнате и свет свечи. Надо мной стоял человек со сплюснутым лицом, который передавал мне угрозу муселима. Другой, незнакомый, держал свечу.

— Что вы ищете? — спросил я оробело, пробуждаясь ото сна, смущенный их дерзостью.

Он не спешил с ответом, насмешливо, с любопытством, как в тот вечер, глядя на меня с дружеской хитринкой, словно мы оба знаем какую-то забавную штуку, что сближала нас и давала возможность повеселиться, ничего не говоря вслух. Его спутник освещал меня в постели, как одалиску.

— Не послушался ты меня,— весело произнес первый.— А я тебя предупредил.

Он взял свечу и стал осматривать комнату, заглядывая в книги. Я думал, что он станет небрежно швырять их, но он аккуратно ставил на место.

— Что ищешь? — взволнованно спросил я.— Кто вас пустил? Как вы смели войти в текию?

Голос мой звучал тихо и робко.

Он удивленно взглянул на меня, ничего не ответив.

Обнаружил жалобу, прочитал ее, покачивая головой.

— Зачем тебе это? — спросил с удивлением. И сам себе ответил: — Твое дело.

Жалобу он сунул в карман.