Дерзание духа

– Ну что мы будем здесь об этом говорить! – сказал он нетерпеливо. – Ведь не из-за этих же пустяков я к вам пришел.

– Вот и хорошо, – наставительно сказал я. – Значит, ты кое-что в делании понимаешь.

– Но я же не понимаю самого главного, – настойчиво долбил Чаликов.

– Кстати, а не считаешь ли ты, что находить где-нибудь самое главное – это уже значит мыслить?

– Да, мыслить надо, – продолжал Чаликов. – Я ведь не против мышления. Я только не знаю, что значит дело делать.

– Ну хорошо, – сказал я. – Но ведь мыслить – значит вырабатывать принципы.

– Конечно, без принципов нельзя, – сказал он. – Ведь я же не какой-нибудь червь или клоп. Да и у них, пожалуй, есть свои принципы, только что неосознанные.

– Вот, вот, – сказал я не без торжества. – Значит, говоришь, принципы? Так после этого я тебе прямо скажу, что ты уже понял, что значит дело делать.

– Э, нет, – не согласился Чаликов. – Ну откуда мне взять самые-то эти принципы? Если бы я знал принципы дела, то мог бы и самое дело делать.

– Хорошо, – продолжал я по возможности хладнокровно. – Значит, дело за принципами?

– Где мне взять эти принципы, опять и опять хочу спросить, – сказал Чаликов не без раздражения.

Но тут я подумал, что нужно еще кое-что уточнить.

– Ты профессионал? – спросил я.

– Да ведь это же неважно. Ну пусть я профессионал или хочу стать профессионалом. Разве это имеет какое-нибудь значение?

– А это вот какое имеет значение. Работать по своей профессии – значит ли дело делать?

– Но этого одного, думаю, мало…

– Этого отнюдь не мало, когда это делается хорошо. И все-таки скажи мне, – напирал я. – Если ты хочешь дело делать, то значит ли это, что ты поступаешь бескорыстно? Ты делаешь дело для торжества самого дела, и делаешь это бескорыстно. Значит ли это, что ты и всерьез дело делаешь?

– Пожалуй, бескорыстия мало, – сказал Чаликов. – Нужно еще что-то. Если пьяница напивается, то ведь пьяное состояние для него вполне бескорыстно. Оно ведь имеет для него значение само по себе. А если я гуляю, глазею на природу, и она мне нравится, то ведь это у меня тоже бескорыстное чувство. А что с этого толку? И значит ли это, что гулять разинув рот и бескорыстно глазеть на природу – это есть дело делать?

– Смотри, Чаликов, не упрощаешь ли ты вопрос, – забеспокоился я. – Ведь тогда получается у тебя, что создавать и воспринимать художественное произведение – это тоже значит бездельничать. А вот посмотри-ка. Люди молча и неподвижно сидят на концерте и с затаенным дыханием слушают симфонию и уж тем самым, конечно, не преследуют никакой иной цели, кроме бескорыстного слушания совершенно бескорыстного музыкального произведения. Значит, по-твоему, люди в этом случае тоже бездельничают?

Чаликов удивительным образом стоял на своем и неожиданно для меня прямо перешел в наступление. Он заговорил так:

– А когда музыкант тратил много лет, чтобы производить свой бескорыстный эффект, разве это не значит, что ему приходилось очень много трудиться, во многом себе отказывать, преодолевать все неимоверные трудности музыкального обучения и вообще вариться в самой корыстной гуще жизни, чтобы достигнуть возможности создавать бескорыстный эффект своим музыкальным исполнительством. А разве эти люди на концерте не перестали быть людьми в житейском смысле слова, разве они не отошли от забот жизни только в эти моменты слушания музыки? Разве они…

Но тут я уже перебил Чаликова и заговорил тоже не без запальчивости:

– Как? Значит, по-твоему, художественное бескорыстие совсем безжизненно, никак не влияет на жизнь, никак не преображает нашу жизнь и не создает для нас светлого и легкого настроения, которое нас делает бодрыми в жизни, помогает переносить бытовую дребедень, делает нас здоровыми, крепкими и счастливыми? Ведь художественное бескорыстие делает нас…

Тут опять Чаликов расхорохорился и перебил мою фразу:

– Но ведь это же и значит, что художественное бескорыстие вовсе не есть бескорыстие. Это же и значит, что оно корыстным образом влияет на нашу жизнь. Согласен: корыстолюбие здесь более тонкое. Но раз дело касается жизни и говорится о художественном бескорыстии, то ясно, что это вовсе не бескорыстие. Все равно это есть то или иное воздействие на жизнь, а значит, и корысть, пусть хотя бы и не обывательская.

– Ладно, – сказал я ради успокоения. – Хорошо. Но почему ты придрался к бескорыстию? Ведь вопрос у нас ставился о том, что значит дело делать. При чем тут бескорыстие?