Держатель знака

— Вы ранены, Сережа?! — Имя само невольно сорвалось у обеспокоенно вскочившего Вишневского. — Что же Вы молчите?

— Пустяк, право… В ногу — навылет. Крови немного вышло, а так…

— Ну-ка… — Некрасов легко поднялся и подошел к Ржевскому. — Так… Так…

— Ох!

— Попал… Вы зря полагаете, что ранены навылет, юноша.

— Видите ли, г-н штабс-капитан, — морщась от боли, но в прежней небрежно-насмешливой манере ответил Сережа, — я по наивности полагал, что если дырок две, то рана — сквозная.

— Между прочим, их три. Две было пули. Одна из них… чувствуете?

— Пожалуй… Вы правы.

— Пожалуй, придется ее оттуда извлекать. — Некрасов нахмурясь вытащил из кармана перочинный нож. — Хирургических инструментов нет и, что небезынтересно, не предвидится.

— Что же поделать — обойдемся без них. — Сережа, начавший бледнеть уже на глазах, улыбнулся Некрасову.

— М-да… Вишневский, у тебя, кажется, оставалось еще кёльнской воды… — Юрий провел пальцем по лезвию. — Больше стерилизовать этот, с позволения сказать, ланцет особо нечем… Хотя постой-ка! Еще можно прокалить, — Юрий усмехнулся. — Впрочем, даже если что и попадет, загноиться Ваша рана, может статься, и не успеет.

Вишневский все же извлек из потрепанного несессера стеклянный флакон, по дну которого переливалось небольшое количество жидкости, и передал Юрию.

— Теперь, пожалуй, сойдет. Порви пару платков — бинта не хватит. Да, кстати, — Некрасов подошел к столу и, плеснув в мутный граненый стакан самогону, протянул его, вернувшись, Сереже, — выпейте-ка! Конечно, это несколько уступит наркозу у первоклассного дантиста.

— Спасибо, — Сережа отвел рукой остро пахнущий самогон. — Не надо, это лишнее.

— Соразмеряйте свои силы, молодой человек, — с поразившей Вадима ненавистью процедил Юрий. — Пейте! Я не одну минуту намереваюсь ковыряться в Вашей ноге.

— Благодарю Вас, г-н штабс-капитан. — Сережа столкнулся с прищуренными глазами Некрасова твердым, неожиданно взрослым взглядом серых глаз. — Я знаю себя и свои силы.

— Смотрите… — Некрасов пожал плечами. — Вишневский, помоги-ка ему…

…Последовавшие за этим минуты Вишневский избегал смотреть на посеревшее лицо Сережи. Ему казалось, проще было следить за движениями окровавленного лезвия, залезавшего все глубже и глубже в рану. Но, несмотря на все усилия следить только за руками хмуро сосредоточенного Юрия, он все же видел краем глаза изо всех сил закушенные губы, прилипшую ко лбу прядь волос и как-то странно спокойно, словно не от боли, а от очень большой усталости закрытые глаза.

«Странно, у кого-то я видел уже это обыкновение: когда очень больно — закрывать глаза, не зажмуриваться, а именно закрывать, как будто веки сами опустились от тяжести боли… Ах, ну да, у кого же еще… Необычная, несколько томная манера, словно говорящая о слабости… Мальчик, однако, далеко не слаб… Даже не застонал ни разу, а боль, несомненно, адская. Когда это наконец кончится?»

— Есть! Полюбуйтесь, прапорщик, — Некрасов держал в пальцах окровавленную пулю.

— Нет, спасибо, — Сережа слабо улыбнулся искусанными серыми губами. — Я не могу похвастаться, что хорошо переношу вид крови.

— Очевидно, Вы не очень еще привычны к ее виду, — уже доброжелательнее рассмеялся Юрий.

— У меня, пожалуй, была возможность привыкнуть, — ответил Сережа и не без некоторой внутренней позы прибавил: — Хотя меня самого убивали всего один раз.

2

1918 год. Дон. Армия Краснова

— Это, кажется, твой гнедой у коновязи?

— Что, неплох? — Евгений взглянул на Сережу и улыбнулся. — Рысь немного тряская, и с капризами, как всякая хорошая лошадь.

«Это похоже на реальность сна. Дневные элементы правдоподобно сплетаются в самых невозможных сочетаниях. Выглядит естественно — а поверить невозможно. И я бы предпочел проснуться».

— А зовут?

— Вереск.

В солнечном луче кружилась пыль, но в хате было полутемно. От длинной беленой печи веяло прохладой.

Сережа сидел на подоконнике, у настежь распахнутого оконца. В палисаднике росли высокие ярко-малиновые мальвы и крупные подсолнухи. За палисадником в окошке видна была ветхая от времени коновязь и пустая, раскаленная поднявшимся в зенит солнцем площадь.

В свои семнадцать лет Сережа выглядел четырнадцатилетним: сероглазый, со слабым румянцем на щеках, с темно-русыми, немного жесткими волосами, давно не стриженные пряди которых лезли в глаза и почти закрывали шею.

Они совсем не были похожи друг на друга: Евгений был бледен, до обманчивого впечатления хрупкости тонок в кости (по-мальчишески долговязый и худой, Сережа был крепче сложением), темноволос. Его глаза были темно-карими, большими, с ускользающе-тревожным выражением.

Евгению казалось, что за все это время брат словно и не повзрослел — только вытянулся… Господи, как же странно видеть на его плечах привычные погоны… ремни… шашка… шпоры на пыльных сапогах…