Держава. Том 3

Свою лепту по успокоению рабочих внесла и церковь. Как сообщили репортёры, на следующий же день после «рокового несчастия» рабочие Путиловского завода попросили митрополита принять их.

Владыка принял депутацию из 5 человек. После беседы митрополит Антоний подарил каждому по Новому завету и образу Александра Невского.

Этих Шотман с Северьяновым не били – другие не поймут. Церковь пока оставалась святою. Не Она же приказывала стрелять и разгонять…

Не поколебало это мнение даже то, что 20 января священник Гапон был отлучён от церкви и лишён сана за то, что без разрешения духовных властей организовал крестный ход, побуждая рабочих идти к царю, а также двукратно не явился к Антонию для объяснения о своём участии в забастовке путиловских рабочих.

                  * * *

В Москве, воскресным морозным днём в трактире Бакастова, что у Сухаревой башни, за столом сидели два абсолютно не подходящих для общей компании человека.

Посетители, пряча глаза, нет-нет с любопытством бросали взгляд на барина-англичанина в чёрном пальто, с блестящим цилиндром на столе у стопки с водкой, и небритого извозчика в драной поддёвке, с небрежно брошенным малахаем у тарелки со щами.

Наворачивая щи, небритый извозчик что-то рассказывал коротко стриженному господину, с подкрученными кверху усами. Говорил тихо, нервно дрожа рукой с хлебом:

– Знаешь Борис, после девятого января великий князь Сергей из Нескучного дворца переехал в Никольский, что в Кремле, – расстроено откусил хлеб. – И два месяца наблюдений пошли насмарку. Как выражаются теперешние мои коллеги – коню под хвост, – громко хлебал щи.

«Ну Янек, как перевоплотился, совершенно настоящий извозчик, если глянуть со стороны», – мысленно похвалил Савинков Ивана Каляева.

Не догадываясь о данной ему оценке, тот продолжал:

– Вопрос решается намного тяжелее, нежели с Плеве, – огляделся по сторонам – не услышал ли кто, и, снизив голос почти до шёпота, засипел: – Чего стоило выправить паспорт на имя подольского крестьянина, хохла Осипа Коваля, и стать своим среди извозчиков… А новый товарищ по партии Моисеенко, неопытен ещё, но быстро растёт. Тоже своим стал на извозчичьем дворе. Единственно – лошадку дрянную купил.., – хохотнул он, утерев со лба ладонью пот. – Помнишь? В ноябре ишшо, – шутя выделил «ш».

– Помню! – поддержал друга Савинков. – Эта захудалая лошадёнка кончила тем, что брякнулась вверх копытами за Тверской заставой…

– Откинув копыта, клячонка сорвала нам всё наблюдение, – улыбнувшись, засипел Каляев. – В ноябре великий князь на Тверской площади жил, во дворце генерал-губернатора. Сколько сил приложили, чтоб это узнать. В адрес-календаре ведь сведений о нём нет… Наш московский комитет забросал его письмами с угрозами и, видно поэтому, он переехал в Нескучный дворец. Вместо короткого пути от Тверской площади до Кремля, ему приходилось ехать несколько вёрст. Прежде к Калужским воротам и затем к Москве-реке через Пятницкую, Большую Якиманку или Ордынку. Только мы с Моисеенко выяснили его маршрут – на тебе… Переехал в Николаевский дворец. Борис, ну почему ты не хочешь подключить к покушению на царского дядю наших московских товарищей? – отложив ложку, требовательно уставился на друга.

– Чем меньше людей в теме, тем меньше угроза провала, – выпил рюмку водки Савинков и закурил трубку – англичанин всё-таки.

– Не стоило бесконечно откладывать теракт. Мы знали маршрут, установили выезд князя, – задрожал рукой, закуривая папиросу, Каляев.

В эту минуту Савинкову до такой степени стало жаль друга детства, что на глаза чуть не выступили слёзы… А может и выступили… Законспирировавшись дымом от трубки, не по-английски, ладонью, смахнул их, подумав: «Последние дни вижу живым Ивана. И он, наверное, чувствует приближение конца своей жизни… И это предчувствие отражается в нём не страхом, а постоянным нервным напряжением… И подъёмом…»

– … Экипаж изучил, как некогда карету Плеве. Борис, у тебя словно не трубка, а паровозная труба… Вот и коптишь, аж глаза слезятся… Ты меня слушаешь?

И на утвердительный кивок, продолжил:

– Отличительными чертами великокняжеской кареты являются белые вожжи и белые, яркие, ацетиленовые огни фонарей. Только великий князь и его супруга ездят с таким освещением. Чтоб не спутать их кареты, мы с Моисеенко отличали их по кучерам… И вот: вожжи, хлыст, мочало – начинай всё сначала… Такой получается детский стишок… Да ещё следить придётся в Кремле. Там полиции на порядок больше, – разлил по рюмкам водку.

– За тебя! – вновь чуть не заплакав, что совершенно несвойственно террористу, махом сглотнул свою порцию Савинков.

– Побеждающему дам Звезду Утреннюю! – вгляделся в прозрачность жидкости, словно в вечность, его друг.

Плюнув на конспирацию, конец-то один – виселица, Каляев подгонял сани к Царь-пушке, где извозчики никогда не стояли, и наблюдал за Николаевским дворцом.

К его удивлению, городовые не обращали на него внимания.

«Эх, Рассея-матушка, – отчего-то осудил их эсеровский боевик, – велика ты, а порядка в тебе нет… Даже в Кремле», – в наглую стал ставить сани почти у ворот дворца.

Но и оттуда его никто не гнал.