Держава (том первый)

— Этим–то офицером он и был, — рассмеялась его супруга. — Когда чёрт стареет — то становится монахом, — вспомнив о чём–то своём, пережитом, произнесла она.

Вкусный, простой обед прошёл весело и незаметно. Освоившийся уже Аким с юмором рассказал о происшествии с великим князем.

Никто его не осудил.

— На службе всяко бывает, — пришёл к выводу Кусков.

— И чем больше этого «всякого», тем приятнее потом вспоминается служба, — подытожил Бутенёв.

После обеда Натали стала всех звать посетить выставку Передвижников.

— Там выставлен портрет Льва Николаевича Толстого. Я в газете читала. Помните, тётушка, мы в Москве видели писателя после отлучения… Интересно, как его Репин изобразил.

Но, сытно отобедав, никто любоваться на портрет Толстого не пожелал. Кроме Рубанова, конечно. С Натали он готов был ехать хоть на Сахалин, и глазеть на картину Репина «Арест пропагандиста».

Пошептавшись, старшие Бутенёвы отпустили молодёжь без сопровождения, хотя перед уходом Вера Алексеевна, на всякий случай, троекратно перекрестила дочь.

Точильщик колюще–режущих предметов исчез, зато мимо подъезда, вяло перебирая ногами и путаясь в рясе, ковылял пьяный пожилой батюшка, громко икая, крестя рот и поминая при этом рогатого, облезлого чёрта.

— Собутыльника вспоминает, — рассмешил Натали Аким.

Их радовало всё. Особенно весёлая ноябрьская метель, неожиданно налетевшая на город и гнавшая по дороге редкие ещё снежинки.

Неизвестно откуда, словно из сказки или метели, перед ними возник лихач.

— Ежли барин с барышней жалают…

— Прокачу с высшей скоростью, — закончил за него Аким, — вновь расмешив Натали и подумав, чего это он за всех договаривает.

Лихач, наоборот, подозрительно оглядел офицера: «Может, от пристава подослан? То–то всё знает», — задумчиво перебрал вожжи, дожидаясь, пока господа сядут в возок.

Потом, щёлкнув по лошадиному крупу выцветшей синей вожжой, пропел:

— Но–о–о, сердешны–я–я, — вновь подозрительно глянув на улыбнувшегося офицера.

Расплатившись с недоверчивым «ванькой», Аким солидно вылез из возка, подал руку даме, и вслух прочитав афишу «Выставка общества петербургских художников», провёл её внутрь.

Посетителей, в выходной, явилось прилично. Особенно молоденьких институток и гимназисток.

С трудом напустив на лицо налёт лёгкой поэтической меланхолии и глубокой пресыщенности от театров, ресторанов и концертов, под руку с Натали, Аким вальяжно шествовал по залу, обращая на себя внимание юных дев.

Те, отведя глаза от босых ног пожилого графа, с неухоженной седой бородой, безуспешно пытаясь напустить на лицо безразличие, с любопытством бросали взгляды на гвардейского подпоручика в лаковых сапогах и новенькой форме.

Натали эти взгляды начинали раздражать.

«Ведь на выставку пришли, вот и любуйтесь картинами», — думала она.

А потом, вдруг, ей стало приятно: «Под руку–то он держит меня, а не их…».

Рубанов, картинно выставив вперёд правую ногу, а левую руку, по примеру Кускова, убрав за спину, тихо шептал на ушко Натали, приятно шевеля дыханием завиток волос:

— Не самое лучшее полотно Репина. И что за вид у графа? Мало того, босоногий, так в какой–то длинной белой рубахе, подпоясанной кушаком. А в кармане книга. Наверное, роман «Воскресение», за который я был изобличён и наказан капитаном Кусковым.

— Никак не–ет, ваше благородие, в кармане у графа Гарнизонный устав, — фыркнула Натали. — И вообще, господин офицер, у вас благодарность по службе за что–нибудь имеется?

В голосе её слышался смех, но взгляд был сосредоточен на босоногом графе и серьёзен.

— Всё впереди, — с жаром зашептал Аким, — вся грудь в орденах будет.

«Ой–ё–ёй, прям так и льнёт к этой конопатой… И чего он в ней нашёл?» — переглядывались институтки.

Одна из экзальтированных гимназисток, подойдя почти вплотную и делая вид, что говорит подруге, тряхнула своей эрудицией:

— Говорят, когда Лев Николаевич узнал о портрете, то написал Репину «Благодарю вас, Илья Ефимович, что, разув меня, вы оставили на мне хотя бы панталоны», — захихикали девицы.

Стрельнув в девушек глазами, Аким несколько отвлёкся от классика русской литературы, подумав, что Дубасов непременно поинтересовался бы насчёт панталон у девиц, и покраснел от этой мысли, ощутив рядом руку и близость Натали.

Напустив на лицо налёт чёрной, как панталоны на графе, философической печали, увёл Натали от картины и гимназисток, выдвинув здравое, на его взгляд, предложение:

— Мадемуазель, нас Репин рисовать не станет… Давайте после выставки увековечим себя на фотографии…

Натали с восторгом согласилась, сменив этим чёрную философическую печаль на лице офицера, на белую, как рубашка графа, радость.

В фотоателье, похожий на копилку в образе кота, фотограф, с пышным бантом на шее, приняв заказ, согнулся и исчез под тёмным куском материи, начав то отходить, то придвигать треногу с аппаратом.

«Скоро он дистанцию найдёт?» — устал стоять в напряжении позади сидящей в кресле Натали, Аким.

— Сейчас вылетит птичка, — услышали они и вздрогнули от вспышки.