Держава (том первый)

Предвкушая встречу с родителями, он стоял на площадке перед дежурной комнатой и любовался своим отражением в огромном зеркале. Всё на нём блестело и сияло — не юнкер, а церковный купол. Складки на шинели расправлены. На руках прекрасные белые перчатки. Барашковая шапка с кокардой лихо сидела на голове. Башлык сзади не торчал колом, как у нерадивого кадета, а плотно прилегал к спине, спереди же, как и положено благородному «павлону», лежал крест — накрест, правая лопасть сверху вылезала из–под ремня ровнёхонько на два пальца.

Разумеется, сражённый сияньем бравого юнкера, дежурный по училищу офицер, при всём своём воображении, не нашёл к чему придраться, и произнёс музыкальную для юнкера фразу: «Берите билет».

На этот раз Рубанов виртуозно нашарил его в коробке и по команде: «Ступайте», чётко повернулся направо, покинув дежурную комнату.

Большая Спасская была пустынна и запорошена снегом. Радостно выдохнув облачко пара, и полюбовавшись на него, Аким пошёл вдоль улицы, высматривая извозчика. В ту же минуту, их показалась целая вереница.

«Знают, черти, в какие дни у нас увольнительные», — усаживался он в возок с поднятым кожаным верхом.

— Трогай братец, — солидно велел вознице, покосившись на приближающиеся сани.

Словно на троне, в них сидел батальонный командир.

«Пронеси Господи! — мысленно взмолился Аким. — Даже дежурный офицер хулы не возвёл и с миром отпустил восвояси, как бы теперь полкана миновать… Что же делать?! То ли честь отдать по всей форме.., но это риск. Вдруг придерётся, — разглядывал оглаживающего рыжую бородку Кареева. — Нет! Лучше я спрячусь… Одни юнкера, что ли, в экипажах разъезжают?» — откинулся назад в тень поднятого верха.

И зря! Извозчик был остановлен, юнкер извлечён на свет божий и водворён в казарму, где провёл этот и несколько последующих отпусков.

Только стрельба заменилась на колку штыком чучел.

____________________________________________

Владимиром Ульяновым полковник Кареев не руководил, и благодаря такому стечению обстоятельств, благополучно отбыв ссылку в Шушенском, он с успехом побывал в запрещённых для посещения Петербурге и Москве, а так же навестил Уфу, Нижний Новгород, Самару, Сызрань, Подольск, Ригу, Смоленск и, наконец, в феврале осел в Пскове.

Чучела потрошить его не заставляли, и потому Владимир Ильич отдавал всё своё время на подготовку революционной газеты, кою задумал ещё в ссылке.

— Товагищи, — убеждал он сподвижников, — нам необходима.., как воздух, газета, — сурово окидывал взглядом своего оппонента Струве: «Тоже мне, легальный магксист, один вгед от него», — …газету станем выпускать за гганицей. Здесь цагские сатгапы закгоют издание. Поэтому, лучше всего в Гегмании.

«А коли так, то следует усовершенствовать знание немецкого», — через несколько дней после партийного совешания поместил обьявление в газете «Псковский городской листок»: «Желают брать уроки немецкого языка (теор. и практ.) у образованного немца. Предлож. письменно. Архангельская, д. Чернова, кв.Лурьи, для В. У.».

Он искренне любил своих родственников, особенно маму, и не забывал писать ей письма. Старался подбодрить её и потому никогда не жаловался, а сочинял бодрые, энергичные и нежные послания. Не жалоб на жизнь, не денежных просьб. В письмах шёл разговор о книгах, о жизни в маленьком провинциальном Пскове: «Живу по–старому. Гуляю — теперь недурно гулять здесь, — сообщал весной Марии Александровне, — в Пскове (а также в его окрестностях) есть, видимо, немало красивых мест. Купил в здешнем магазине открытые письма с видами Пскова и посылаю три: тебе, Маняше и Анюте».

Ежедневно к 9 утра ходил на почту получать и отправлять корреспонденцию. С этого начинался его новый день.

К Пасхе Аким всё–таки выслужил увольнение в отпуск.

Ирина Аркадьевна даже не узнала в этом крепком, подтянутом, стройном и серьёзном юноше своего мягкого и некогда лирического первенца.

Зато Максим Акимович светился счастьем, разглядывая не только отеческим, но и генеральским взглядом фигуру и выправку сына.

«Будущий генерал», — пела его душа.

А когда Аким, к ужасу Ирины Аркадьевны, уговорил отца и брата поехать вместо театра в тир, сердце её просто стонало от горя нежным голосом Собинова.

В тире, не ведавший о страданиях мама Аким, поразил все мишени, отчего сердце папа торжественно пело строевую гусарскую песню, а брат приуныл от зависти и сказал, что пойдёт служить не в какую–то там пехтуру, а в благородную кавалерию, где юнкера носят не штык, а шашку и малиново звенят шпорами, а не цокают голыми пехотными каблуками.

Всю дорогу до дома Глеб развивал мысль, что нет ничего возвышеннее службы в армии, и особенно в кавалерии, и просто вогнал Максима Акимовича в слезу словами: «Русское государство не торговое и не земледельческое, а военное, и призвание его — быть грозою света», — как написано в одном из учебников.

Словом, оба сына, по мысли Ирины Аркадьевны, явно отбились от добрых материнских рук, и попали в грубые, солдафонские лапы отца.

Собинов горестно стонал в её душе и сердце…